лихорадочно набрасывать.

…Очень скоро во все части и соединения Западного фронта ушла шифротелеграмма за подписью зам. наркома, предупреждающая войска, что поляки будут пытаться обмануть их, заявляя о какой-то «договоренности» о «передаче Польше Белоруссии и Смоленска». Доблестным воинам Красной Армии предписывалось на подобную ложь не поддаваться, а, напротив, оказывать «польским панам» всё возможное сопротивление, как было сказано в тексте. Красной армии надлежало бить врагов рабочего класса и трудового крестьянства всеми силами, при невозможности держаться — отступать на восток, уничтожая всё, что нельзя вывести, взрывая мосты и водокачки, стрелки, вообще всё железнодорожное хозяйство.

«Наконец-то!» — был общий глас в штабах и траншеях красных войск.

…Утром 15-го июля польские войска двумя «боевыми группами» общей численностью в двадцать тысяч штыков и сабель начали продвигаться к Минску. Третья и четвёртая группы, Енджеевского и Скадовского в примерно такую же силу, атаковали слабые войска «завесы», двинувшись в направлении Жлобина. К их полному изумлению, разложившиеся как будто полки Запфронта красных оказали яростное сопротивление; во многих местах следующих походными колоннами поляков подпускали совсем близко, внезапно открывая кинжальный пулемётный огонь в упор.

Понеся тяжкие потери, измеряемые тысячами, поляки откатились. В Варшаву полетели негодующие телеграммы (когда сумели добраться до телеграфа), там разводили руками и пытались связаться с большевицким правительством в Петербурге, атаки было велено прекратить, очевидно, решило польское командование, это была военная хитрость клятых москалей.

Наступление остановилось.

И, если Западный фронт красных удержал позиции, то Ударная группа окончательно оказалась в полукольце, и вынуждена была начать отход на север. Но белые, захватив Сухиничи, уверенно теснили её всё дальше и дальше к Брянску; вдобавок оказались перерезаны пути снабжения, «ударникам» грозило остаться без боеприпасов и провианта. В деревнях тоже не особо поживишься — июль, урожая ещё нет.

Группа Егорова, сбив слабые заслоны белых, без особых потерь дошла до Дона в его верховьях, наступая вдоль железной дороги Астапово-Елец. Однако мост оказался заблаговременно укреплён — но не взорван; Егоров принял решение попытать счастья и прорваться именно здесь, на что и рассчитывало командование белых. Выше и ниже по течению Дона красным переправиться не удалось, попытки отражались «кочующими» батареями и пулемётными командами.

Ещё дальше к югу линии фронта как таковой не существовало. Казаки удерживали обширные районы возле Хопра, цепь кордонов тянулась до самого Царицына, где укрепились «революционные рабочие дружины». Однако ни красные, ни белые тут не пытались наступать, возникло стихийное перемирие. Дошло до того, что из Екатеринодара в Царицын начали ходить поезда, «царские деньги» ходили повсюду на занимаемой красными территории, и в Царицыне, и в Астрахани…

А меж тем Манифест Государя о земельной реформе, реформе земской, сословной, о «рабочих союзах» и прочее — воплощался в жизнь. Веселее шла мобилизация. Патронный завод в Луганске работал, как часы, хоть и втридорога, но удавалось закупать через Италию недостающее. Императорская семья заложила спасённые из столицы драгоценности…

Александровский и Дроздовский полки, прорвав оборону красных у Серпухова, наступали прямо к Москве. Сколько могли — эшелонами. Правда, тут путь уже портили систематически, если успевали.

Сто вёрст. Всего лишь сто — и целые сто!..

Никто из александровцев не думал, а что же случится, когда она займут Москву. Да, там склады военного ведомства — но они не только там; есть и под Петербургом, и в Иваново, и в Ижевске, и в Екатеринбурге, и на Дальнем Востоке; но отчего-то всем всё равно казалось, что там, за стенами древнего кремля, война наконец закончится.

Михаил Жадов и его полк, вобравший в себя и рабочий отряд с завода «Гном», отступали от Тулы пешим порядком. Сам бывший начдив-15 шёл, как в тумане. Какая-то часть его личности отдавала распоряжения, командовала, даже шутила, подбадривая бойцов; другая же молчала, оледенев и только поглядывала всё чаще и чаще на чёрное дуло маузера.

Боль внутри оказалась нестерпимой.

Никогда ничего подобного не случалось с Жадовым; нет, гулял, конечно, по молодости с разбитными фабричными девахами, захаживал потом и к соломенным вдовушкам; но никогда ничего подобного с ним не случалось. Потому и не знал он, как это больно, когда…

Когда она поворачивается и уходит.

Когда прямо говорит, что она теперь с другим.

И, наверное, ему стал б легче, знай он, что было с её стороны всё это притворством, игрой; разозлился бы, плюнул, да, глядишь, и утешился бы с кем; но Жадов знал, знал точно, что она не лгала. Что он был в её сердце, но…

И вот это «но» жгло невыносимо.

Да так, что вытеснило все мысли о мировой революции.

Нет, он не забыл о долге перед своими бойцами. Он выводил их из бой, он отступал с ними на север, к Оке, к своим. Он спасал их, не себя.

И, похоже, единственная, кто его понимал сейчас, оказалась Даша Коршунова.

Она не бросила своего Яшу, постоянно ухаживала за ним. Но частенько оказывалась и рядом с Жадовым, пускала своего конька шагом, а то спешивалась и шагала подле комиссара, что упорно не садился в седло, шёл, как все бойцы.

Даша просто шла, когда молчала, когда негромко говорила. Не советовала «забыть», напротив:

— Такое не забудешь, да и нельзя забывать, Михайло. Только ты себя уж не губи, а то я вижу — сам в домовину лечь готов и крышку закрыть. Душа-то сгинет, грех то великий, Михайло. Вот ты не веришь, а у нас на хуторе была одна такая, утопилась с несчастной любви. Парень, видишь ли, голову крутил, сватов обещал заслать, а потом раз, и изменил. Ну, дура-девка в омут-то и бросилась. Батюшка у нас строгий был, ни тебе отпевания, ни похорон, как положено… Так она вставать из гроба стала, хутором ночами ходить, младенцев душить. Делать нечего — пришлось разрывать, где закопали, бесов изгонять, а труп потом казаки с молитвой спалили и по ветру пепел развеяли. Такой ли судьбы хочешь, Михайло?

— Никакой не хочу, Дарья…

— Э-эх, не хорони себя раньше времени, Михайло! Что сердце болит — это хорошо, живое оно, сердце-то, значит. Мёртвое оно когда — не болит, совсем. А Господь нам назначил жить, и смертного часа своего не ведать, и Его правды алкать, и Ему молиться. И любовь он нам даровал, и… радости иные… — тут бойкая Даша вдруг смутилась и покраснела. — Грех всё то откидывать! Вот Иринка-то — она ж мучается, я видела. Несказанно как мучается! А с чего? — тебе сердце разбила. Нет для хорошего да светлого человека муки горше, чем знать, что через него другой страдает, слезой незримой исходит.

— Эк у тебя красно говорить-то получается… ну ровно Троцкий на митинге…

— Троцкого твоего не слыхивала, а что говорю красно… так это сердце говорит,