«Никто не ведает о моей крамоле. Буду угождать христианам, замолю свой грех, заслужу прощение», – принялся утешать себя Василько. Но упрямый голос внутри него настойчиво убеждал, что нельзя ему быть среди людей. Он сейчас не только опасался расспросов и возмездия, он был не в силах видеть их и говорить с ними.

Василько спустился с вала. Подле высокого и угловатого сугроба, бывшего на месте сторожевой избы, поскользнулся и упал на бок. Быстро поднялся и, морщась от боли, поспешил на Маковицу, оттуда почти бегом к наполовину сгоревшей Боровицкой стрельне. Вслед ему семенил волк, долго пировавший на мертвых развалинах и почуявший теперь приближение хозяев этой земли.

Когда голова поезда поравнялась с тем, что когда-то было Подолом, Василько достиг леса. Он остановился на опушке, уселся на пень и сидел некое время, ни о чем не думая, только тупо смотря на усеянный иглами чернеющий снег. Откровение, озарившее его затуманенное усталостью и кручиной сознание, заставило Василька дернуться и подняться.

Своим признанием он не столько погубил младого князя и других именитых людей (они бы и так попали в руки татар: в задымленном лазе долго не просидишь, а подняться на берег – верная погибель), сколько поломал свою волю и покалечил душу.

Василько бросил продолжительный взгляд на кремлевский холм. Там нашли погибель родные и близкие ему люди, навсегда исчезла Янка, там он познал себя и понял, что даже собственная смерть есть не самое горшее для человека.

На опушке показался волк. Бежал, потрясая отвисшим, раздувшимся животом. Наткнувшись на Василька, волк взвизгнул, отпрыгнул в сторону и, запрокинув морду, протяжно завыл.

Колеса повозки назойливо поскрипывали под ногами. Сама же повозка то мерно покачивалась, то внезапно припадала на одну сторону. Тогда внутри нее все сдвигалось и наклонялось туда, куда клонилась повозка. Ордынский посол чувствовал, что теряет опору и что внутренности его резко опускались – он будто падал в бездонную пропасть. Но колесо тупо ударялось оземь, посол через мгновение ощущал на себе всю тяжесть удара и недовольно морщился.

Если в начале пути он находил эту поездку не только необходимой, но и занятной, способной оживить уже порядком надоевшую своим однообразием жизнь в медленно просыпающейся после погрома Москве, то теперь его стали раздражать и неровная петляющая дорога, и тянувшиеся по ее обочинам густые леса.

Судьба, повинуясь своим непонятным для людей законам, связала его, выросшего на берегах быстрого Онона, с Москвой. Этот город он когда-то брал на щит короткими студеными днями, на Боровицком холме он впервые встретил любимую жену.

Собственно, ради нее он и решился на поездку в Москву. Жена была родом из московских мест, прожила здесь первую половину жизни, и ее невольно тянуло освежить уже тускнеющие воспоминания да поклониться могиле матери. В последнее время она стала хворать: болели низ живота и голова. В Орде ее чем только не лечили, но больной становилось все хуже.

Когда хан отправил его на Суздальщину, посол не только не опечалился и не пострашился этой дальней и опасной посылки, но даже возрадовался. Поездка пришлась очень кстати. Можно было переждать вдалеке от Сарая ту кровавую резню, которую учинил хан Берке противникам новой мусульманской веры; так хотела жена; среди лесов, обложивших Москву, жил старец Вассиан, слух о целительстве которого докатился до низовьев Волги.

В Москве жене посла стало лучше, и она отправилась с сыном по знакомым селам и починкам. Воротилась кручинная, всю ноченьку плакала, серчала, а под утро застонала от навалившейся боли.

Посол решил не медлить. Он хотел вызвать старца в Москву, но тот сказался больным. Надобно было ждать, когда целитель поднимется на ноги и придет в город. Привезти Вассиана силой посол не осмелился, остерегаясь обозлить его. После беспокойной ночи, когда жене было особенно плохо, посол решился на гостевание и отъехал с женой, с сыном, слугами.

Его сопровождал московский наместник владимирского князя со своими людьми. Потому поездка оказалась многолюдной и хлопотливой, и это раздражало посла. Он чувствовал себя неловко при виде тронувшихся с места многих людей ради его сердечной и семейной заботы. Ведь впредь ему будет уже нелегко обижать, наказывать и обдирать христиан, которым он открыл сокровенное и перестал казаться им недосягаемым.

Посол был уже немолод. Прожитые годы пообтесали его, сняв с души чуждый его натуре налет бессердечности. Он за свою беспокойную жизнь проехал насквозь столько земель, погубил столько людей, что если бы ему приказали заново повторить жизнь, то он бы заколебался.

Посол имел в Сарае обширный дом и густой сад, в степи паслись тучные табуны его коней, и скота у него было без числа, и он уже потерял счет рабам, но нажитое и награбленное именьице постепенно как-то приелось, воспринималось без довольства. Также перестало тешить душу осознание, как высоко он воспарил над другими людьми. И все чаще возникало несбыточное желание оказаться на берегу Онона с любимыми женой и сыном и жадно вдыхать почти забытый, но так манивший свежий воздух родины.

Посол часто в последнее время задумывался. Отчего люди обижают и губят себе подобных, когда кругом столько пустоши, столько воды, тепла и света? И находил ответ в том, что они неразумны и податливы злым духам. Вот если бы они были рассудительны, добры и прилежны, то как славно и мирно жилось бы им на тучной и бескрайней земле. Он даже иной раз стыдился своего ратного прошлого и едва находил утешение в том, что, не твори он зла, вороги и завистники сгубили бы его и весь его род.

Он приподнял полог, закрывавший заднюю часть повозки, и посмотрел наружу. Подле повозки ехал верхом его слуга, за которым взгляд посла невольно приковывал близко подступавший к дороге лес. Он еще тогда, в зимнем и тяжком походе, испытывал страх перед лесными бесконечными глубинами и той незнаемой жизнью, что тлела в этих густых, затаившихся в недобром молчании чащобах, и ощущал тяготившее его чувство тесноты. Лес будто бы сдерживал его волю и лукаво направлял ее в нужное ему русло. Посол и сейчас не избавился от незримого лесного давления на тело и душу, удивляясь при этом, что жена и сын не испытывают подобных чувств.

Посол в который раз припомнил подробности морозного и ледяного похода через Суздальскую землю и невольно почувствовал волнение. Казалось, все тогда было против них: и туземцы, и леса, и реки, и снега – все они пакостили на каждом шагу, забирая в вечный полон товарищей, переламывая многовоевые тумены. Уже то, что они сумели выбраться из этих непроходимых лесов и медвежьих сугробов и, хотя и в малой силе, все же добрались до милой сердцу степи, мнилось сейчас ему чудом. Посол затем сколько раз дивился, как они отважились в трескучие морозы посягнуть на Суздальщину, и признавался себе, что ведай они, с какими столкнутся трудностями, – никогда бы не вступила татарская конница на заснеженный лед Москвы-реки. Но в то же время он понимал, что, может, потому, что они нагрянули так нечаянно в середине зимы, им удалось застать врасплох сильного недруга и положить его землю пусту.