Василько виновато потупился и едва слышно произнес:

– Это голова московского воеводы Филиппа.

– Немедля к хану! – вскричал возбужденно Петрила и от радости стукнул кулаком по столу.

– Это я воеводе голову-то снес, – торопливо объяснил Вышата. – Филипп задумал из града вырваться и для того оставшихся в целости ратников собрал в одно место. Они уже Боровицкие ворота открыли и собрались выйти из града, как я воеводу сзади мечом!.. – он засмеялся мелким гадливым смешком.

Василько вызывающе повернулся к Вышате спиной и направился к печи. Уселся на прежнее место, положив руки на согнутые колени и уткнувшись в них лицом. Постарался уснуть. Но голоса находившихся в избе людей возвращали его к тем мыслям и чувствам, которые хотелось навечно забыть.

– Наденьте на меня пояс с серебряными застежками! – потребовал Петрила.

– Ты бы, господин, не показывал голову хану. То не по их обычаю. Как бы хана не прогневить, – несмело посоветовал Нерадец.

– Молчи, молчи! – прикрикнул на него Петрила и безоговорочным тоном наказал Вышате: – И ты с нами пойдешь!

– Мне бы жену и детушек сыскать, – униженно попросил Вышата.

– Потом, потом… – быстро и небрежно ответил Петрила. Вскоре голоса в избе стихли. Василько уснул.

Его разбудили студеный напор ветра, проникавший в избу через приоткрытую дверь, торопливые и тяжелые шаги, а также тревожный голос Нерадца:

– Бежим, Шило!

Василько открыл глаза и поднял голову. Нерадец стоял напротив сидевшего на лавке Шилы.

– Петрилу живота лишили! – выпалил Нерадец, указывая протянутой рукой на дверь. – Бежим, пока с нами такое же лихо не учинили!

– Когда!.. Куда! – пролепетал Шило, растерянно озираясь.

– Бежим на Воробьевы горы, – пояснил Нерадец. Он подошел к кадке с водой, зачерпнул ковшом воду и принялся пить. Ковш подрагивал у него в руке – вода, переливаясь через края ковша, падала на пол. – Там… Гуюк-хан стан раскинул… к нему и побежим! Одному из нукеров хана Гуюка Петрила много добра сделал. Я того нукера знаю.

Нерадец отбросил ковш, который со звоном ударился об пол и покатился. Шило заметался по избе. До него, видимо, только теперь дошел смысл сказанного Нерадцем, и он вконец поистерялся.

– Может, не убили его? Может, это тебе показалось? – спросил он с дрожью в голосе.

– При мне татары такую лихость над Петрилой сотворили, – ответил присевший перед раскрытым ларем Нерадец. – Прямо у крыльца княжеского терема… Сначала переветника, который нам голову московского воеводы принес, разняли по частям, а затем и Петриле шею свернули. Петрила и вскрикнуть не успел. Говорил я ему: не нужно голову воеводы татарам показывать! Все жадность великая.

– А с этим что делать? – Шило показал на Василька.

– Пусть сидит… не до него… сам подохнет! – раздраженно отозвался Нерадец. Когда Нерадец и Шило выбежали из избы, Василько не ощутил облегчения. Он почувствовал недовольство, так как убежавшие не закрыли за собой дверь и ему опять стало холодно. Можно было закрыть дверь, но вставать не хотелось. Он подвинулся по стене поближе к печи.

Плененный и сожженный Кремль был вскоре оставлен татарами. Богатство и слава Владимира гнали их прямохожей дорогой к Клязьме. Но еще некоторое время разношерстный и длинный хвост лютой татарской змеи отдыхал на берегах Москвы-реки. В граде же дымились остатки строений и обширное кострище на Маковице.

Василька нисколько не пугало, что татары неподалеку и он отчетливо слышит, как гудит их многолюдный стан. Он, не таясь, ходил по Кремлю. Его более не волновало, убережется ли он от поганых, перенесет ли бескормицу и хлад. Им овладело навязчивое желание найти Янку и обязательно предать земле жертвы своей измены. В сердцах Василько замышлял похоронить всех убиенных москвичей, но их оказалось так много, что ему пришлось пойти на попятную.

Как ни искал он днями и ночами Янку, не мог даже обнаружить ее тела. Он спустился в ров, прошелся по нему, дивясь большому количеству побитых христиан, особенно у Напольной стороны. По его разумению, татары после взятия Москвы убрали с Маковицы и ближних к ней подворьев тела москвичей и покидали в ров.

Почти на виду у татар он принялся разбирать во рву благочестивые кости. Но скоро убедился в бесплодности своих усилий – не потому, что тела смерзлись, а потому, что стал опасаться за свой рассудок. Каждое тело, которое он рассматривал, вызывало в нем нестерпимую душевную боль и непереносимое чувство вины. Все убиенные казались ему донельзя знакомыми, даже близкими, и их погибель Василько воспринимал, как личную утрату.

Именитых беглецов Василько все же захоронил, и не где-нибудь, а подле храма Рождества Предтечи, в выдолбленной им в мерзлой земле скудельнице. Над ней холмик насыпал невелик, в который воткнул наспех сколоченный крест. На кресте начертал угольем, что здесь погребены чада воеводы Филиппа, его жена и люди князя Владимира. Ни князя, ни его юной княгини Василько не нашел и потому сильно тужил. Не нашел он и праха чернеца Федора.

Он, бывая в истерзанном Кремле, не один раз замечал, что время здесь бежало быстрее, чем текли его прискорбные мысли. И на этот раз Василько не приметил, как наступил вечер, быстро окунувшийся в ночь с заморозками, стылыми звездами и глухой тишиной. Пришлось палить огни и греться, пребывая в зыбкой дремоте.

Под утро Василько совсем уснул, а когда проснулся, то подивился той перемене, что происходила на небосводе. По краю мрачного небесного купола пробежала бледная тень, затем он стал заливаться позолотой, голубизна все настойчивей проступала над головой, гася потускневшие звезды и изгоняя корытообразный месяц. Брызнули во все стороны веселые и согревающие лучи – солнце повисло ласковым кругом над притихшими и зачарованными лесами.

Внезапно он услышал человеческие голоса. Настороженно огляделся. Поспешил к сожженным городским стенам, вбежал на выстриженный пламенем вал и засмеялся, затем заплакал.

Внизу, из-за поросшего хвоей яузского холма, показался санный поезд. Поезд двигался по льду Москвы-реки и мнился многолюдным. Люди сидели на санях, ехали верхом, шли подле саней. Василько сначала почувствовал, а потом определил, что это были не татары, это были свои.

Он донельзя возрадовался. Ведь поганые извели не всех христиан, и как будет пригоже повстречаться с ними, повыспрашивать о татарах, о судьбе суздальских городов, поведать о стойкости москвичей. Он было уверился, что искупил свою тяжкую вину, сторожа вечный покой горожан, и именно потому Господь порушил его мучительное одиночество.

Василько бессвязно закричал, замахал руками. Но тут, будто случайно, его взгляд упал в забитый телами ров. Радостное возбуждение сменилось отчаянием. Ведь придется отвечать добрым людям, отчего он остался в животе, ловить на себе их подозрительные взгляды, чувствовать недоверие, замечать, как сторонятся его христиане. Ведь изувечен он (татары отрезали ухо), страшен и опустился так, что редкие захаживающие на пепелище люди пугались его и бежали прочь.