– Скажи, Василько, куда подевался князь? А не то и тебя так же! – пригрозил Петрила. Василько покачал головой. Он не то чтобы заупрямился, а просто не мог представить, что татары могут с ним сотворить такое же лихо.

Два татарина подняли Микулку и поднесли к Васильку. Уже не мычание, а утробное клокотание доносилось из уст Микулки; окровавленные пальцы юноши потянулись к груди Василька и вцепились в его сорочку. Подбородок Микулки вздрагивал, разрезанные щеки потрясались.

– Скажи, Василько, куда спрятался князь? Не то свяжем тебя с этим смердом и в колодец, – донесся со стороны чеканный голос Петрилы.

– Не знаю, неведомо мне, – Василько отпрянул, но его так сильно толкнули в спину, что он ударился головой о лицо Микулки.

– Не надо! – морщась и закрыв очи, вскричал Василько. – Уберите его, уберите!

Он отбросил от себя Микулку. Его жгла кровь юноши, он чувствовал ее на лице, руках и груди; она вызывала в нем отвращение и ненависть к отроку, а также желание, чтобы быстрее прекратились эти муки.

– Скажи, где князь? – настойчиво требовал Петрила.

«Может, сказать? – засомневался Василько. – Скажу, и конец моим тягостям. Как легко и просто, только сказать».

– Воитель в последний раз спрашивает тебя: где князь?

«Скажи, скажи! – все настойчивей и явственней слышался из глубин измученного сознания Василька вкрадчивый голос. – Зачем же погибать? Может, князь с людьми уже ушли в леса?»

– Тогда приготовься принять смертные муки! Вяжи их! – наказал Петрила. Душа Василька содрогнулась. Мысли, чувства смешались, противившаяся татарам сторона растворилась в нем, уступая место ужасу и покорности.

– Знамо мне! Все поведаю! Только уведите его отсюда! – Василько, брезгливо искрививши лицо, показал на Микулку.

Когда исчез с глаз Микулка, Василько, отводя в сторону очи, рассказал Петриле о последней просьбе воеводы Филиппа и о том, что происходило в подошвенном мосту Тайницкой во время решительного приступа. Лишь о Янке не поведал Василько недоверчиво и строго взиравшему на него Петриле.

Он говорил поначалу неохотно, витиевато, часто запинаясь. Но Петрила лютым зверем выгрызал у него мельчайшие подробности побега князя и других москвичей, и Василько податливо отвечал ему.

Петрила вел себя так, словно впервые видел Василька. В его взгляде Василько улавливал просьбу не проговориться о том, что они знакомы, и одобрение за то, что Василько исполняет его желание.

Василько же, отвечая, то виновато смотрел на Петрилу, то заискивающе и униженно на старика. Он не чувствовал облегчения и не ощущал себя после такого сущего признания своим среди татар. Татары сейчас были для него не столько супротивниками, сколько могучей силой, которой надобно потакать, хотя бы для того, чтобы спасти свой живот и приглушить уже начавший опалять душу стыд. Он искал оправдание своему поступку в их очах, жестах и словах. Но пронизывающий взгляд старика был по-прежнему недоверчивым. Подле старика стояли татары, готовые разнять его по суставам. И в словах Петрилы, и в действиях татар не было ни довольства от его признания, ни понимания его поступка, ни намека на то, что они отныне доверяют ему. Потому срам и отчаяние вконец овладели молодцем.

Василька повели к Тайницкой стрельне. Гнали так же грубо, словно не было его подлого признания. Вновь картины разорения и насилия предстали перед ним, но смотреть на них Васильку было во много раз тягостнее. Теперь ему казалось, что он сам причастен к погибели Москвы.

Подле Тайницкой стрельни лежали исстрелянные и посеченные крестьяне. Василько почувствовал себя виноватым перед ними. Он взмолился про себя, чтобы в лазе не оказалось беглецов. Ведь если татары не найдут их, то его измена не измена, а только досадный приступ малодушия.

Он забыл сейчас о своей ране и наготе – затаивши дыхание, во все глаза смотрел, как татары вошли в подошвенный мост стрельни. Время тянулось для него мучительно долго. Раздражала и заставляла сдерживать дыхание дымная горечь, которой был пропитан воздух. За его спиной огненные языки с треском и завыванием пожирали притихшие хоромы Тарокана, унося вместе с дымом в небеса души Пургаса, Карпа, малых детушек и других христиан.

Наконец из стрельни вышел татарин, за ним другой… На их лицах Василько не заметил ни радости, ни удовлетворения и с довольством подумал, что беглецы успели покинуть лаз и укрыться в лесу.

Татары о чем-то оживленно заговорили. Василько насторожился и внимательно всмотрелся в стоявшую перед стрельней толпу, все увеличивающуюся по мере того, как из раскрытой настежь двери стрельни выходили люди. Среди неброских поношенных кожухов и округлых лисьих шапок мелькнула крытая парчой соболья шуба; ее владелец выделялся среди грубых, смуглых и скуластых татар своей полуобморочной бледностью. Затем показалась женка в шубке, крытой сукном осиного цвета. Потом еще и еще…

Как было много преданных им людей, как были они смертельно напуганы, безмолвны и беспомощны; и среди них – дети воеводы, совсем затерявшиеся среди обступивших беглецов татар, жмущиеся к обессиленной и растерянной матери, не сводившие своих напуганных и изумленных очей с этих невесть откуда объявившихся, недобрых, о чем-то говоривших пришельцев.

Петрила, доселе не отходивший от Василька, выругался и кинулся к татарам и знатным пленникам. Он громко и властно заговорил на незнакомом языке. Татары сначала принялись спорить с ним, показывая руками на беглецов, потом, будто по чьей-то команде, стремительно набросились на полон. Замелькали сабли, искривленные руки, толпа перед Тайницкой стрельней суматошно задергалась и задвигалась. Чуждые, отрывисто-злорадные возгласы перемешались с криками побиваемых пленников.

– Не дам дитятко! – огласил окрестность истошный женский голос.

– Мама! Мама! – пронзительно закричал ребенок.

– Отпустите княгиню!.. Убили, убили!.. Спасите, люди добрые!.. – голоса выданных им на поругание и побиение людей больно язвили сердце Василька. Он не мог более слышать и видеть эту лютую расправу. Зажмурился, закрыл очи руками и глухо застонал, как бы желая этим стоном притупить мучительный приступ срама.

Сколько потом дней и ночей Василько провел наедине с одичавшими собаками и волками… Холод не сковывал его члены, зверь обходил стороной, он не опасался уже за свою жизнь, но внутри него стыд настырно точил душу, заставлял множество раз прокручивать невыносимо скорбные воспоминания, испускать протяжный и глухой вой, дабы хоть как-то подавить усиливающуюся день ото дня боль души.

Из города Василька вели люди Петрилы. Один из них был среднего роста, широкогруд, звали его Нерадец. Другой – высок и худ, и имел такое остроносое и узкое лицо, что, если на него посмотреть сбоку, оно бы показалось совсем плоским.

Василька не повязали; может, потому, что он едва переставлял ноги, а может, оттого, что бежать ему было некуда. Занятые беседой холопы Петрилы иной раз опережали медленно шагавшего Василька. Тогда Нерадец оборачивался и лениво подгонял: