Пытаясь «свергнуть Дус», Рудольф просил Мари-Сюзанн устраивать его званые ужины, но она отказывалась, говоря, что это не ее роль. «У меня были муж, дочь… Моя жизнь проходила с ними, а не с Рудольфом». Поэтому, «без всякого уважения, благодарности и похвал» Дус продолжала вести дом на набережной Вольтера. Она переманила повара-камердинера, Мануэля Ортегу, из чилийского посольства, и предложила свои услуги в качестве une bonne à tout faire («прислуги за все»). Она приглашала таких гостей, как Борис Кохно или директор Патрис Шеро, чьим обществом Рудольф всегда наслаждался; часто она помогала Мануэлю готовить. Когда Горлински попросил ее записывать все расходы, чтобы позже он мог их возместить, Дус включала туда все, от коробки носовых платков до лимона, но, когда она представляла Рудольфу счет на подпись, неизменно начинался скандал. «Откуда мне знать, сколько стоит кило моркови?» – осведомился он как-то. «Пойдем со мной на рынок, и ты все выяснишь», – со смехом ответила она, но в ответ услышала: «Ты меня оскорбляешь!» И все же верность Дус была непоколебимой. Каждое утро она приезжала на набережную Вольтера, чтобы разбудить Рудольфа в девять и отвезти его на репетицию; она добывала у представителя авиакомпании «Кореан эйрлайнз» лосины, которые он забыл во время полета в Сеул… По словам Лесли Карон, Дус была его самым лучшим другом. «Она подпитывала энергией и поддерживала или просто была рядом». Но Рудольфу не нравилась именно такая вездесущность Дус. «Ты меня душишь! – восклицал он. – Единственное место, где я тебя не вижу, – это моя ванная». Как говорит Гилен Тесмар, Рудольф ожидал, что его женщины будут держать определенную дистанцию, а Дус на такое не была способна. «Она слишком старалась и потеряла его уважение. Она бегала по его поручениям, как собачонка; делала что-то еще до того, как он просил, поэтому он вытирал о нее ноги. Дус не отличалась большим умом, но у нее было большое сердце, и она существовала для того, чтобы заботиться о других. Ей нужно было посвятить себя кому-то; она не могла жить для себя. В ней пропала великая мать».

Весной 1985 г. Дус начала подозревать, что ей чего-то не говорят, что «Суби что-то скрывает». Потом ей позвонила приятельница и сказала, что Рудольфа видели в клинике, где исследуют СПИД. «Я сказала: «Нет, это невозможно – я бы непременно узнала об этом». Но она начала замечать, как Рудольф все больше устает, а однажды утром пришел конверт с возвратом анкеты на социальное страхование, которую она заполнила за него. «В письме говорилось: «К сожалению, мы не можем обработать анкету, так как она выписана не на имя г-на Нуреева». Рудольф в клинике проходил под вымышленным именем, но он все же хотел получить возмещение за расходы на лечение!» Получив письменное доказательство, Дус отправилась в больницу Сальпетриер и попросилась на прием к Вилли Розенбауму, но персонал больницы, приняв ее за журналистку, ей отказал. Чем больше Дус тревожилась за здоровье Рудольфа, тем больше он от нее отстранялся, отражая все ее попытки заручиться его доверием участившимися вспышками гнева. Друзья, любившие их обоих, просили его быть добрее, а Глория Вентури призывала Дус: «Хоть один раз в жизни ответь ему по-настоящему резко». Но она слишком боялась. Она боялась, что он велит ей убираться». Марго тоже была озабочена. Как-то в Париже Дус везла ее в аэропорт в 6.30 утра; Марго написала об этом Мод. «[Дус] тогда еще не читала интервью с Рудольфом, в котором он сказал, как он счастлив, что у него есть друг, который обо всем заботится… Интервью ее немного подбодрило, но, по-моему, она опечалена».

Именно во время того приезда Рудольф привел свою 21-летнюю протеже в свою ложу во Дворце Гарнье, чтобы познакомить ее с Марго. Уже давно в балетной труппе Парижской оперы не вырастала звезда международного класса, но Рудольф знал, что Сильви Гийем обладала всеми нужными качествами, и ему нужно было благословение Марго. До семи лет, когда она решила стать танцовщицей, Гийем занималась гимнастикой и считалась «олимпийской надеждой». В балетной школе Парижской оперы она была «той маленькой девочкой – такого вы никогда еще не видели», а в труппе, исполняя роль лебедя в кордебалете, она пора зила Рудольфа своим своеобразием. Как пример футуристической архитектуры, с высоким подъемом, совпадающим в идеальной линейной перспективе с вогнутыми плоскостями ее длиннющих ног, Гийем заново определила образ балерины. Ее необычайная гибкость не только освободила пределы человеческого корпуса; то, что она представляет, когда она танцует, – это чудо пространственной гармонии и абстрактной формы. Обладая тем, что Рудольф называл «сумасшедшим талантом», Гийем в то же время совершенно недоставало зрелости; она превращалась в злую девочку, если не могла настоять на своем. Они постоянно ссорились, «визжали друг на друга, как дикие кошки». Оглядываясь назад, Гийем жалеет, что они не познакомились на несколько лет позже. «Я была слишком молода. Мне нужно было совершить мои ошибки. Он не мог говорить. Я не могла говорить. Мы общались с помощью нашего инстинкта. Поэтому иногда получалось диковато. Из-за того, что он был не слишком терпеливым оратором, а я была не очень терпеливой слушательницей, ничего не получалось. Мы подходили к сути дела без всяких предварительных разговоров».

Ожидая, что она впитает все, что он хотел ей передать, и будет следовать за ним, Рудольф жаловался, что балерина недостаточно внимательна. «Рудольф хотел в каком-то смысле удержать ее, – говорит Жан-Люк Шоплен. – Стать для нее настоящим Пигмалионом. Но Сильви была слишком бунтаркой». Несмотря на молодой возраст, у нее имелись прочные собственные идеи. Она была убеждена, что Рудольф почти ничему не может научить ее в балете или интерпретации. Для него было уже поздно производить на нее впечатление техническими навыками, а когда он выступал, она видела не образ, который он воплощал, а самого Рудольфа. Однако на его примере она научилась другому: как управлять собственной жизнью.

«Я училась жить. Я видела человека, который борется за все, борется за свое мнение, борется за других людей, за что-то, что он считает истиной… Вот что я видела. Я видела человека очень сильного, очень одинокого, и многому научилась на его поведении… Я восхищалась им не по тем же причинам, что другие. Мое восхищение шло от женщины мужчине. Для меня он был не директором, не хореографом. Просто мужчиной. Потому что он был исключительным мужчиной».

Рудольф любил независимость в Сильви, и для него она была «неприрученным молодым животным и в то же время провокаторшей». Высокая, зеленоглазая – «отчасти Гарбо, отчасти уличный мальчишка», – она не была образцом женственности, который притягивал его к таким женщинам, как Талита. Зато по характеру Сильви могла посостязаться с ним самим. Он не однажды говорил, что хотел бы жениться на ней. Так, одному другу он признавался: «Я бы перевернулся. Я бы перевернулся ради Сильви». Чтобы оформить свое уважение, Рудольф позволил молодой балерине творить историю Парижской оперы, дважды повысив ее за несколько дней. 22 декабря 1984 г., после ежегодного конкурсного экзамена для танцоров кордебалета, Гийем была выбрана солисткой, а 29 декабря, после спектакля нуреевского «Лебединого озера», Рудольф, выйдя на сцену, объявил зрителям, что он назначает ее звездой. «Это, – сказал он журналисту Paris Match, – мое разумное основание».

«Дягилев Пигмалион» – такое имя для персонажа он придумал себе в «Золушке», балете, который он вскоре поставит специально для Гийем. Кроме того, балет также увековечил его связь с другими его молодыми открытиями: Лораном Илером, Мануэлем Легри, Элизабет Морен и Изабель Герен, которых называли «нуреевскими малышами». Рудольф брал их с собой на гастроли, и они участвовали в гала-представлениях и в нью-йоркских спектаклях «Нуреева и друзей», из-за чего они пренебрегали пропущенными репетициями в Парижской опере и растущим возмущением тех танцовщиков, на которых он не обращал внимания. «Поездки с боссом подразумевают определенный фаворитизм, – говорит Тьерри Фуке. – Группа Рудольфа получала много денег и престижа». Потери были неизбежны. Так, директор перевел Патрика Дюпона, самого популярного солиста балета во Франции, в положение приглашенного артиста, что сочли «редкой оплошностью в его в остальных смыслах здравом деловом чутье». Однако для Рудольфа Дюпон был угождающим публике полухарактерным танцовщиком, начисто лишенным классического изящества. «Патрик был повесой, очень плохим учеником, – говорит Елена Траилина. – Он обладал особой силой, молодостью и той аурой, которую любила публика. Он мог делать двенадцать пируэтов, но это были грязные танцы – немного напоминал стиль Лифаря своего времени». Зато Илера и Легри можно было назвать почти клонами молодого Нуреева. Как заметил Уэйн Иглинг из «Королевского балета»: «Глядя на них, видишь на сцене Рудольфа: то, как они ходят, их манеры, то, как они встают в пятую позицию, как представляют себя. Его наследие идет через тех людей, которых он учил… Видно немного Рудольфа во всех них».