34 году были тошноты и vomissements…[240] — около 10 дней. Ныне я применяю почти то же лечение (по совету в 34 г. — professeur Brûlé).

Олюночка, ласточка, светик мой, единственная, _в_е_ч_н_а_я_ моя… — как я счастлив твоим письмом сегодня! Оно излечит меня, оно осветило меня! Девочка родная, сколько силы в тебе, этой чудесной силы любящей души, женщины! Святой, чистой, — недостижимой! О, чистота святая! Тебе кланяюсь земно, Святая моя! Родная из родных. Золотое, блистающее сияньем любви сердце — живой, бьющийся родник Жизни! Оля, люблю чисто, нежно, кротко, покорно… безоглядно, _в_е_ч_н_о. Ты не думай, я за столом пишу, не лежа. А не на машинке — так захотел, _б_л_и_ж_е_ дать себя тебе — почувствовать, твоего Ваню, Ванюрку, То-ника… Ничего, Олёк, Бог даст — все будет хорошо. Серов говорит: «Смотрю на Ваши глаза… — ни-чего: глаз _б_о_д_р_ы_й_. Значит — будете здоровы».

7-ой час! Спешу отнести на почту. Олюночка, день моего рождения — 21 сент. ст. ст. — розы твои осветили мне и мое Рождество, и праздник Рождества Богородицы. О, как целую тебя! Все, что пишешь постараюсь сделать. Оля… О-ля! Если бы я не смог приехать… ты, ты, ты… смоги! Не смею думать, если это выше сил твоих… ты должна беречь себя, Ольгуноч-ка… — не смею думать… это выше моих надежд… но можешь ли ты сомневаться? Гляди мое сердце!!! Но я боюсь за тебя, за твою жизнь… О-ля!!! Пусть никогда не свидимся, лишь бы ты была, жила, говорила, была здоровенька. Ваня весь твой, с тобой, в _к_н_и_г_а_х, в твоем сердце. И ты _в_с_я_ — во мне. Господи, дай мне увидеть Олю!

Дай глазки, ручки, губки… Твой всегда Ваня

207

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

24. IX.42

Мой милый Ванечка, как тянет меня к тебе, хоть письменно хочется побыть с тобой. Если бы ты знал, как необходим ты мне, дружок… И эти все дни я как-то особенно с тобой. Как мне досадно, что как раз день твоего рождения я пролежала больная. Во вторник, однако, я уже встала, а вчера была в городе. Немножко еще было «не по себе» как-то, вчера были страшные боли в желудке и кишках, но скоро прошли. Я, думается, простудила желудок. Сегодня все в порядке, и я уже забыла о болезни. Все эти дни была _т_а_к_а_я_ осень, но сегодня солнце, солнце! И как радостно тогда на душе! Во вторник, как только встала, села писать. Много написала. И… чуднО: заплакала перечитывая: жалко стало своего героя. Правда, не вымысел это — м. б. только чуть-чуть обрамление мое, а суть — вся быль. Ужасная драма одной молодой души522, мелькнувшая перед нами в последние дни зеленые этого героя. Это в Tegel’e было… а теперь стоит лишь одинокий, простенький крестик на забытой могиле. Но сколько _т_о_г_д_а_ было надежд и даже планов, и сколько веры, и сколько передач себя судьбе и покорности Богу сколько… И как мало требований, какое довольствование малым, таким малым. Меня пронзила тогда эта «судьба» безвестного героя, смерть эта ранняя, — ему года 24 было, и горе матери там, за рубежом… И главное: какой «жест культуры», ответный на… сердце. Вместо хлеба — сущий камень, да еще какой жесткий! Помню, как тогда у меня глаза не хотели верить, тому, что приходилось видеть. Сердце упало, заныло. Волосы шевелились. Все опишу. Пусть кто-нибудь прочтет. Прочтут. Предельная покорность Господу, любовь поющая к матери, жертвенность последней… все — сердце, сердце… и — голый материализм, до наглости оголенный. Как они тогда столкнулись! Я опишу это. Мне Бог поможет. Меня давно эта тема томила. Я оставила «Лик». И начала это. «Лик» я тоже не брошу. У меня намечается целая серия «этюдов»523. М. б., если Бог поможет, то будет маленькая книжка, ну, вроде твоего «Въезд в Париж». Но другого типа. Первый рассказ, а по нем и вся книжка будет называться «Христова невеста». Ты удивлен? Это нежданно во мне так вдруг… Болела когда, мама мне рассказывала (я ее пытала-выспрашивала), чудно рассказывала о всех «Птицах Божьих» у деда. Я помнила некоторых из них. Чудесные люди. О них мы обязаны сказать своим. Это, понимаешь, _д_о_л_г_ мой! Если у меня выйдет плохо, то умолять буду тебя перенять это от меня и дать. Ибо это — долг наш! Я слушала и все, все записывала в сердце. И я уверена, что они были недаром, и их подвиг не мог уйти бесследно, они — защищены новой сменой! Я не сомневаюсь. Они есть! Есть! Какое же это счастье! Какое упование! Я безумно хочу писать. О, пойми, как хочу! И как не достает мне тебя! Ты учишь меня плавать, — без тебя я ничего не сделаю. Неужели мы не увидимся?! Помимо чувства, — мне насущно необходимо (делово) тебя увидеть. О, Иван, о, счастье мое! Как благодарить мне судьбу за встречу с тобой?! Я ничего не могла бы одна… Ничего. Я сознАюсь тебе: я пробовала уже раньше писать, тогда в 39-ом, но устыдилась своего кощунства, порвала, что-то 6–8 страниц.

Я буду писать так, как ты указываешь… Так гораздо прекрасней: не пачкая поправками сути, оставляя эту правку и отделку на потом. Не зализываю. Стараюсь, вернее. Я не люблю и живопись зализанную, умученную правкой… У Фаси вчера вижу, — бросилось в глаза, — маленькая новая картинка… Чья? — Коровина… Париж ночью. Знаешь? Она мне _о_ч_е_н_ь_ нравится… Его манера, сочность красок, живость эта. Все Фаеины картинки блекнут рядом. Но меня потрясло больше то, что я узнала: «Дубина» купил ее в своею поездку в Париж… но как купил? За такие гроши. Фася сказала, что вдова Коровина524 крайне нуждается и продает работы мужа за что попало и кому попало. На голландские деньги эта картина — что-то 17 гульденов! Это же даром! Это ужас! И чтО можно сделать!? Я всякий раз спрашиваю на почте, нельзя ли что-нибудь посылать в Париж, — нет! Ничего! Как это ужасно! Как я хотела бы помочь г-же К[оровиной], как бы хотела иметь это счастье — приобрести картину ее мужа. Но это невозможно. И сколько горя, и как полно сердце жалости и готовности помочь, и… как оно бессильно.

25. IX вечер Знаешь, сегодня приехал к нам по поручению С. один мужик на какой-то удивительной лошадке, — я спрашиваю: «что за порода?» — «Russ». Русская степная лошадка. Во всем она другая: вся — струна, бежит ровно, быстро, именно «пчелка». Рыженькая. Милая, ей уже 18 лет! Нету жеребеночка от