— Молчи лучше, вояка… — заметил Яким. — Что-то не наблюдалось, чтобы ты сильно рвался на его место.

Он, подползая к краю возвышенности на здоровом боку, как и остальные, провожал взглядом ушедших.

— Если бы, Талатёнков, на войне все делалось с учетом жгучего желания каждого бойца, фрицы бы уже за Уралом были… — произнес Аникин. — И нашим пришлось с горкой нахлебаться лиха, пройти через сорок первый и сорок второй годы, через Ржев и Сталинград, чтобы понять простую вещь: бить фашиста можно лишь умеючи. А умение на фронте — это дисциплина, меткость и злость. Понял, Телок? Не зря в сорок втором Верховный приказ «Ни шагу назад!» издал. Потому как отступали гуртом, и не было в войсках ни меткости, ни злости, ни дисциплины. Ну, за исключением… А исключения, как известно, подтверждают правила.

— А я что, я не против… — растерянно пробормотал Талатёнков.

— Он не против!.. — передразнил его Яким. — Знамо дело, ты не против… потому и в штрафниках. Значит, чего-то не хватает тебе… Только вот не пойму, то ли меткости, то ли злости…

— Ладно, это еще посмотреть надо, у кого меткости не хватает… — с обидой отозвался Талатёнков.

— Ага, на язык-то ты меток, — развлекался Яким. — А вот как фашиста валить…

— Да ты знаешь, сколько фрицев я в лесу укокошил, — вспылил Телок. — Тоже мне, меткач нашелся. Сам вон лежишь, как мишень фашистская. Еще таскай тебя… Иди ты: баба его из-под огня спасает и из-под юбки лечит.

Рука Якима метнулась в сторону Талатёнкова. Аникин успел резким ударом толкнуть того так, что Телок кубарем скатился вниз. Зажатый в руке Якимова нож с силой воткнулся в мокрый грунт на том самом месте, где секунду назад сидел Телок

Аникин пальцами перехватил кисть Якима и сжал. Рука Якима показалась продолжением железной рукоятки ножа, но Андрей сдавил еще сильнее, и пальцы Якима поневоле сами собой разжались.

— Ну, вы… — зло зашептал Аникин. — Силенок, смотрю, много скопилось. На разборки между собой тратитесь. Вы лучше вон… для немчуры и «галичины» приберегите.

Андрей кивнул в сторону села. Потом он отпустил Якима.

— А нож до поры у меня побудет…

— Верни, начальник… — угрюмо произнес Яким.

— Ага, я уже и начальник? — с той же бурлящей злостью ответил Андрей. — А я думал, ночной бой на хуторе из тебя дурь лагерную повыбил… Кто-то меня товарищем называл…

— Меня уже не перевоспитаешь, — устало, но так же угрюмо пояснил Яким. — Когда морозец таежный да магаданский тебя проберет до косточек да поморозит лет этак с пяток, то эту мерзлоту уже ничем не выведешь. Слишком глубоко.

— Ты не обижайся, Яким, да только дурак ты… — вдруг без всякой злости, как учитель — нашкодившему в школе ученику — ответил Аникин. — Фронт — это смерть и страх. Но для тебя, Яким, — это шанс. Это на гражданке каждый сам за себя был. Вроде и мир, и здорово, и живи да радуйся, а только не зря же в лагерях народу столько сидело.

— Красиво жить не запретишь, начальник, — ощерился Яким. — И ты лучше меня знаешь, что закон у нас, что дышло, и начальники его завсегда в свою сторону поворачивали, чтобы красиво жить за народный счет. А тех, кто с этим мириться не хотел, того — или на лесоповал, или к стенке. Так что начальники, они по обе стороны «колючки» начальники. Им лишь бы людей за быдло держать да чужими руками жар загребать…

— Выходит, я твоими руками жар загребал, когда с тобой и с Девятовым на хутор полз танки взрывать? — вдруг взъярился Аникин. Он навис над Якимом. Казалось, что еще секунда, и он разорвет того в клочья.

— Не-ет, командир, — пошел на попятный Яким. В его голосе послышалась явная растерянность.

— То-то, Якимов… — почти спокойно ответил Андрей. — Это на гражданке все порознь, и каждый хочет урвать кусок пожирнее, с одной стороны — начальники, а с другой — население, которое хворостины требует. Это на гражданке — волки и овцы и прочая живность. А здесь все — братья и сестры, от рядового до Верховного… И я, и ты, и Телок, и вот она…

Андрей кивнул в сторону Агнешки, которая, как и остальные, внимательно вслушивалась в их спор.

— Мерзкая гадина по твоей земле ползает, Яким. Гадит, убивает, рушит, насилует и над твоими родными измывается. И отступать некуда… и никто, кроме тебя, их не защитит. И вот ее…

— Нет у меня родных, — глухо пробурчал Яким. — С малолетки — по казенным домам…

— Как нет, Яким, — удивился Аникин и кивнул в сторону Агнешки. — Она ж тебя из-под пулеметного огня волокла. Не каждая жена на такое ради мужа пойдет…

Яким растерянно посмотрел на женщину, а вслед за ним и остальные. Агнешка вдруг покраснела и отвернулась.

— У тебя ж ранение, Якимов. И не то, что у дружков твоих лагерных, Бычкова и Лавриненко. А боевое. А они уже в строевой части служат.

— Как в строевой?.. — вскричал Яким. — Быча и Лавр?!

— Тише, тише… — спохватился Аникин. — Бычков и Лавриненко, или, — как ты их называешь, — Быча и Лавр, получившие ранения в ходе инцидента со стрельбой лейтенанта Каспревича на железнодорожной станции, представлены «на искупление» и отправлены в строевую часть.

Это известие почему-то произвело на Якима неизгладимое впечатление.

— А я думал, они в госпитале… — растерянно пробормотал он. — Искупили… Быча искупил… И Лавр… — все время повторял он и тер здоровой рукой свою двухдневную щетину.

Вдруг несколько одиночных выстрелов один за другим донеслись со стороны села. Им ответила автоматная очередь. Потом раздался взрыв. Мадан, назначенный наблюдать за селом и подступами к нему, скатился вниз.

— Товарищ командир… товарищ командир… — заикаясь, говорил он и все время тыкал в сторону холма.

— Что?.. Что там… — не дожидаясь ответа, Аникин и остальные бросились к вершине возвышенности.

Хаты заслоняли то место, откуда валил черный дым. Опять раздалась автоматная очередь. Теперь слышно было намного лучше. Мимо крашенной белой известью крайней хаты мелькнула грязная гимнастерка и нырнула куда-то под плетень. Вот фигура появилась снова. Прячась за угол дома, боец вскинул автомат и выпустил несколько коротких очередей куда-то в глубь села. С той стороны ветром стелило по дворам черную копоть.

— Так это ж Жила… — присвистнул Телок и вскинул свой автомат.

— Я и говорю… — шепотом проговорил Мадан.

Аникин тоже хорошо его видел. Пилотку свою боец где-то посеял. Черный вьющийся чуб вздрагивал при каждой автоматной очереди. Метрах в десяти от него, с другой стороны, показались несколько крадущихся фигур в темно-серой форме. От Николая их заслоняла пристройка.

— Черт… Яким, бери на мушку этих серых мышей и бей по ним, как только мы спустимся в овраг… Телок, Мадан, за мной, — командовал Андрей, уже ползя с пригорка.