…

(Хотел привести здесь Серёжины lyrics, но вспомнил первые строчки – и передумал: такие они мрачные и пугающие, куда более мрачные и пугающие, чем возвращение Radiohead, и вообще, нужно покончить с выяснением Серёжиных отношений с музыкой, покуда и с меня не спросили, за какой такой надобностью я расписываю на тридцати страницах, как ворочаюсь в постели, пока не засну.)

Мы проехали ТЮЗ, свернули на Ошарскую, припарковались. Серёжа спросил:

– Подождешь меня или поднимешься?

Подниматься было лень, а еще у Серёжи жила старая презренная собачонка, которая, видно, чувствовала размах моей к ней нелюбви и всякий раз норовила укусить остатками зубов за пятку или ботинок. Запереть ее где-нибудь или выгнать из комнаты Серёжа не соглашался («она старше тебя!» – что, конечно, пиздеж), пока на носке не появлялась дырка: порчу белья Серёжа простить не мог, порча белья – единственный аргумент против собачьего возраста. Я посидел с минуту у подъезда, потом, замерзнув, стал ходить туда-сюда вдоль аптеки, потом устал ждать (Серёжа наверняка срал – у Серёжи есть странная метода срать впрок, пока не приспичило: когда приспичит – нормально не посрешь, уверен Серёжа) и позвонил:

– Ты долго?

– Не отвлекай.

– Так и думал. Если хочешь пить на улице, возьми мне куртку.

Телефон противно пропиликал в ухо – я вспомнил, что так и не зарядился. Серёжа успел отключиться – пришлось перезвонить:

– И зарядник возьми.

– Чтобы к тебе так же с хуйней лезли, когда сядешь срать, – ответил Серёжа.

Он спустился минут через десять: в руках – пакет, в пакете, кроме вина, зарядника и куртки, – косичка сыра, банка чипсов, две упаковки полосатика.

– Штопор? – спросил я.

Серёжа широким жестом извлек штопор из кармана.

Мы распили полбутылки у подъезда – на ход ноги. Куртка пахла табаком.

– Ты опять закурил?

Серёжа пожал плечами:

– Может, курил по пьяни – не помню.

Решили спуститься на набережную – к мукомольному заводу. Вышли через «Водник» на Звездинку – сразу вспомнился сон: фонари, листья – и следом баржа, аллеи, кинотеатр. Я рассмеялся:

– Не поверишь, какую херню пришлось вчера читать. – Я почти забыл, что хотел писать Фарику про красоту и так далее, – рядом с Серёжей – или от двухсот грамм пинотажа – все стало неважно, все стало херней – даже Фариковы домогания. Я стал пересказывать Серёже: ботинки в пыли, Ален Рене, крем из спаржи – Серёже было не очень интересно.

– Что заставляет человека писать по-русски о Париже? – спросил он.

– Не знаю. Может, мотив второй по Оруэллу?

– Что за мотив?

– Оруэлл в Why I Write говорил про четыре мотива, заставляющих писать прозу. Второй мотив (я представил, как Серёжа мысленно выводит: Why I Write, Mt. II) называется «Эстетический экстаз».

– То есть?

– То есть автор дрочит на всякие словечки и фразочки, на ширину полей, количество слогов в предложении и прочую херь. Думаю, на крем из спаржи дрочить сподручней, чем на кабачковую икру.

На углу Покровки стояли шведы: желтые с голубым футболки, сигареты, стаканы с пивом. Швеция играет с Кореей только восемнадцатого: зачем приезжать на неделю раньше, тем более в нашу глубинку?

– Этот чемпионат уже подзаебал, – сказал Серёжа. – Столько шума – а ведь даже из группы не выйдем.

– Опомнись, тебе набережную спустя пятнадцать лет открыли и стадион построили.

– Набережную не видел, на стадион мне похер. Иди лучше прогуляйся по Печерской.

– А что там?

– Там дома с трех сторон покрасили, а с четвертой – забыли. Может, и стадион без одной стены стоит?

– Может, и стоит.

Мы допили в скверике у загса первую бутылку – Серёжа встал у пенопластового лебедя и расстегнул ширинку. В процессе сообщил:

– Хер с ним, скоро погляжу на твой стадион.

– С чего это?

– Алина тащит на «Локомотив» – это ж, сука, святое.

Где-то прозвучало чуть слышное: «МЕ-ТАЛ-ЛУРГ! ВЫК-СА!»

– Какого они тут забыли? – удивился я. – С нашими играют?

– Ну вот еще. С «Рубином». Откуда им взяться, этим нашим? Нашим лишь бы стадион для шведов построить.

– Алина, значит, за «Локомотив»?

– У нее даже клубная помада.

– Что за помада?

– Да обычная – красная, как все помады. Но нет же, блядь: клубный цвет.

Мы свернули на Заломова, пошли над Похвалинским съездом, Серёжа взялся перечислять кричалки – скукота. Локомотивчане кричали на один манер: то имя-отчество тренера (кажется: «Ю-РИЙ! ПА-ЛЫЧ!»), то фамилии игроков (не запомнил ни одной), то счет, причем, выкрикивая счет, нужно было заменять «ноль» на «хуй» (приблизительно так: «ЛО-КО-МО-ТИВ! О-ДИН! РУ-БИН! ХУЙ!»). Еще Серёжа рассказывал про фанатку, которая каждый матч вяжет красно-зеленый шарф, – я слушал вполуха. Мы нашли скамейку: внизу кипела машинами, маршрутками развязка перед мостом, белел в ранних сумерках монастырь, через реку – ярмарка, собор и стадион, уже отчеркнутые от прочего города жидковатым желтым светом, словно там, на другом берегу, вечер давно наступил.

Я открыл бутылку, Серёжа – полосатика. Я рассказал про зубы – про ебучую ириску, в которой осталась пломба с нижней левой шестерки, про пломбу с правой нижней семерки, которую ортопед вынул вместе с оттискным материалом для слепков, про стоимость двух коронок, феномен Попова – Годона и попытки ортодонта вкрутить мне в десны микроскопические винты – за циклопические, само собой, деньги. Серёжа, наслушавшись про деньги, ответил автомойками, сервисами и бензоколонками: все, что раньше уходило на книжки, пшеничное и струны для гитары, все, что он зарабатывал и получал от мамы, – все сжирала машина. Я спросил:

– Серёжа, зачем тебе машина? Ты живешь в центре города, пять дней в неделю пьешь, оставшиеся два мучаешь синтезатор.

Серёжа не ответил.

Мы допили вторую бутылку и в темноте – склон почти не освещался – спустились к мосту. Серёжа захотел посмотреть на новую набережную: мы свернули на Рождественскую и мимо кождиспансера (на фасаде толпились нарисованные пролетарии, торжественно краснощекие – не иначе как с одним дерматологическим заболеванием на всех) вышли к реке.

– За пятнадцать лет не сумели плитку ровно положить, – сказал Серёжа. – Пойдем отсюда.

По другую сторону от моста о чемпионате не слышали: вместо газона – бетонные плиты, вместо клумб – кустарник. Ни одного тебе бара – продуктовый магазин образца девяностых, выставка котлов и мягкая мебель от производителя. Этот участок набережной и набережной-то стеснялись называть – на табличках значилось: «ул. Черниговская».