– Мы с Валерой в Астрахань часто ездили. Иногда на целый месяц: у него друзья были в Волжском. Жара плюс сорок, все пахнет рыбой – даже сирень. Мы на Валерином москвиче, а там, на юге, правило: если кто голосует, бери на борт. По пути или нет – неважно: сажай и вези. Только в Калмыкии лучше не сажать и вообще не останавливаться, но там и не голосует никто: калмыки даже беременную зарежут – такие бандиты.

Серёжа написал, что уже тут – стоит напротив третьего подъезда. Я стал прощаться, пообещал, что приду завтра.

– Только не очень рано, – сказала бабушка. – Может, высплюсь, а днем, наконец, чемодан разберу.

И вдруг заплакала:

– Господи, кажется, что и не было никакой Джербы, – как тут с ума не сойти? А если бы я уехала, а он в первый же день умер? Кто бы его хоронил, скажи, кому это нужно, а?

Я успел натянуть джемпер, надел рюкзак, даже дверь отпер и теперь переминался на пороге, пытаясь что-то сказать.

– Ладно, – вздохнула бабушка, – слава богу, что вот так, а не иначе. Слава богу, я была рядом, и он узнал…

Она оборвала на полуслове, замахала на дверь. Я вышел, вызвал лифт, всё не так, всё как-то неправильно: за чаем – о калмыках, о всякой ерунде, а в дверях – блядь, как же это сложно.

Искал среди машин Серёжину ауди, опять промок и замерз. Позвонил – оказалось, Серёжа перепутал дома: ну, немудрено. Через две минуты, уже в машине, вдруг вспомнил неловкий жест – мизинец в сторону – и растерянную улыбку.

– Вон там стоял, – показал я Серёже через проулок.

Серёжа непонимающе глядел в еловые ветки.

– Ты тогда приехал, мы с ним вместе спустились.

– А-а, – протянул Серёжа, – с отцом, да? Это когда было? Зимой?

– Зимой. Я последний раз его видел.

– Ясно. – Серёжа помолчал. – Я тогда удивился: мне казалось, он совсем не выходит.

– Нет, с бабушкой выходил. И вот сбегал иногда.

– Сбегал, – повторил Серёжа.

Я представил тамбур, из которого сам почти сбежал четверть часа назад: я обут, отец обувается. Бабушка ругается: куда пошел? Отец отвечает: сына провожу, – хотя провожать меня ему нахер не сдалось. Бабушка кричит: ну выпил за столом рюмку-другую – неужели не хватит? – мы с отцом уже в лифте. Двери схлопнулись – отец тут же спрашивает: есть полтинник? Даю полтинник (невесть откуда взявшийся в кошельке), выходим, Серёжа мигает фарами через снегопад. Жму отцу руку, отец следит, как я иду, как сажусь в машину – и следом мизинец – так виновато, так беспомощно.

Я машу отцу в ответ: иди, не мерзни. А на самом деле: прощай.

Серёжа положил мне руку на плечо – сколько лишнего лезет в голову вслед за этим движением, простым, почти ничего не значащим. Спросил:

– Ну, ты как?

Я будто пожал плечами, пытаясь на самом деле скинуть его ладонь. Серёжа пособолезновал, недолго помолчал – и потом:

– Какой план?

Я подумал, сказал:

– Можно выпить. Давай поставим машину, купим чего-нибудь.

– Тогда давай сначала купим.

Через полчаса стояли у стеллажа с вином, мучили «Вивино». Все, что было дешевле пятисот, оценивалось в три и ниже, но Серёжа никак не мог поверить, что за шато лафит требуют нечто большее, чем полтысячи. В конце концов я взял две бутылки пинотажа – вариант проверенный – и двинулся к кассе, Серёжа догнал, спросил:

– По полтора на каждого хватит?

Промелькнула табличка: «Средства гигиены». Упаковки зарябили улыбающимися карапузами – может, где-нибудь за углом еще стоит тележка: пеленки, подгузники? Здрасьте, завотделения, умер – я вдруг пообещал себе, что завтра приеду к бабушке до обеда, помогу с чемоданом, с девятым днем, еще с чем-нибудь помогу. Уже представлял, как одну за другой говорю траурные речи, как ем пиалами нугу, – и тут почувствовал под ребрами Серёжин локоть, понял, что кассирша третий раз спрашивает с меня паспорт.

– Когда умирала бабушка, – начал Серёжа в машине, – это было так долго. У нее был рак, ей ампутировали челюсть. Она несколько месяцев пролежала дома, в Коврове: сначала с ней была мама, а когда мама отгуляла все отпуска – сиделка и мамина сестра. Я за всю жизнь видел ее раза два…

– Сестру?

– Не, бабушку. Она приезжала, еще здоровая, не обращала на меня никакого внимания – пилила маму по поводу мужа, работы, второго ребенка.

– Второго ребенка?

– Ну, гипотетического. Ей казалось, одного недостаточно, или на меня надежды не было. Хуй с ним, не об этом. Бабушка умирала полгода или около того – и тут мама потащила меня в Ковров – блядь, никогда не забуду. Лежит без пяти минут труп – и все вокруг носятся: какие-то таблетки, уколы. Судно раз в три часа. И вдруг мама говорит ей: пора уходить.

– То есть?

– То есть наклонилась и сказала ей на ухо – я рядом стоял, слышал. Так и сказала: пора уходить.

– И что?

– Что, что… Бабушки вечером не стало. Словно она все эти полгода команды ждала. А я вот думаю: ну каково это услышать?

Я решил покончить с его неловкими признаниями:

– Ты, похоже, водить научился.

– Зимой совсем плохо было?

– Не совсем, но я побаивался.

– Мама тоже говорит, что стало лучше. Один раз даже дала свой фольксваген.

– Как будто ауди не она дала.

Серёжа не ответил: он не любил этой темы – кто и что ему дал. Выучившись пять лет назад на менеджера, он до сих пор сидел без работы: иногда что-то переводил, иногда писал заметки для газеты про лучший кантри-альбом шестнадцатого года по мнению американских академиков, про мрачное и пугающее возвращение Radiohead, про концерт Земфиры во Дворце спорта. Помню, после Земфиры он злился, что газета заплатила тысячу сто, хотя обещала тысячу триста. Я пытался возразить, дескать, Земфира на халяву – грех жаловаться. Серёжа рассмеялся: билет купила мама. За сколько? За три семьсот. Вот и вся экономика – а Серёжа вдобавок Земфиру не очень-то и слушал. Зато каждый январь он решал поступать в консерваторию, закачивал в телефон бесконечные пособия по сольфеджио, хрестоматии по инструментовке, видеоуроки игры на гитаре, фортепиано, баяне, ложках, еtс. Уже в марте он сдавался: слишком много учить, слишком мало времени – придется отложить поступление и весь предстоящий год посвятить одной лишь музыке, лишь музыке одной, аминь. Правда, видеоуроки тут же удалялись, потому что на телефоне не хватало места, а потом, при очередном обновлении, куда-то девались пособия, и с марта по январь Серёжа почти не вспоминал про консерваторию – опять заметки, переводы, опять стеллаж с вином. Иногда Серёжа скучал по консерватории, именно скучал – например, видел на прилавке учебник по музыкальной психологии и томно-томно говорил: второй курс, композиторское отделение, а-ах. И еще раз: а-ах. Он вечно напевал какие-то куплеты, придумывал партии, менял местами несуществующие треки, разбавлял их несуществующими интерлюдиями. Он был одержим повторами, репризами, остинато: за половиной названий в трек-листе следовало многозначительное Reprise или Continued. Песни писались, само собой, на английском: раза два в неделю Серёжа просил меня прочитать какие-нибудь новые слова, точнее, lyrics – мы оба закончили лингвистическую гимназию, но мой иняз вызывал у Серёжи большее уважение. Все Серёжины lyrics были возвышенными, даже напыщенными – такой альбом должен продюсировать Дэвид Фостер, нечего и говорить. Вот, например, песня с лаконичным названием «On the Nature of the Soul and Its Origin, Pt. II» – безнадежная, в самых унылых традициях Ника Кейва: