Фигня, думаю. Это не мой. Я не чувствую себя настолько больным человеком. Это не моё. Такое количество лекарств может быть только у человека, смертельно больного. То есть, не у меня.

Самым последним он вынимает нечто то ли пластиковое, то ли резиновое, многократно сложенное и, судя по перфорации, явно надувное.

– А это что?

– Коврик для сна.

– А вон то?

– Спальник.

– Это всё моё? Из моего рюкзака? – спрашиваю, не веря своим глазам.

– Да, – как-то тяжко выдыхает он.

И потом совсем тихо добавляет.

– Твой рюкзак – самый ценный. В каком-то смысле даже ценнее мачете Леннона. Вот это, – тут он вынимает со дна две гигантские банки с надписью: «Комплексные витамины», – спрячь. Никому не отдавай. Впереди зима. На одной рыбе и мясе… могут начаться болезни.

Затем, покрутив в руках зиплоки с лекарствами, открывает один и вынимает баночку с капсулами. Откручивает крышку, достаёт одну и протягивает мне.

– Вот. Это жаропонижающее и обезболивающее. Сейчас принесу воды.

Он поднимается, подцепив на ходу за торчащее пластиковое кольцо флягу.

Я смотрю на оранжево-жёлтую капсулу в своей ладони. Гипнотизирую её. В теории она слишком крупная, чтобы быть проглоченной без воды, но я могу и разжевать – мне плевать, что горько. После последних суток меня сложно напугать горечью.

Его долго нет. Я успеваю подумать о том, что если рюкзак точно мой, то у меня, вероятно, какое-нибудь смертельное заболевание в области женских органов. Когда-нибудь я умру от него, если менструальные боли не убьют раньше.

Потом размышляю о своих испачканных джинсах. За время в отключке меня затопило. И ему нужно было быть полностью слепым, чтобы не заметить.

Я закрываю лицо руками и плачу. Горько. Оказывается, мне проще пережить боль, нежели унижение.

Ладно тебе! Уговариваю себя, захлёбываясь собственными всхлипами. Это же условия выживания! Даже не походные, а самые что ни на есть экстремальные. Он же не… В общем, должен понять.

Его нет так долго, что я снова отключаюсь, успев, однако подумать, что Вожак вероятно и не вернётся. У него слишком много дел, чтобы разбираться с моими неприглядными проблемами.

Но бутылка мне очень бы пригодилась. Бутылку он вернёт, никогда не заберёт себе… но может отдать кому-то другому. Кому-то, кто нуждается в ней больше, чем я. Цыпе, например.

– Проснись, пожалуйста!

У него очень мягкий голос, ласковый, как его ладонь на моём плече.

Я снова поднимаюсь, и снова меня качает, но боль уже лишилась своих острых мечей и шпаг, теперь у неё, похоже, остался только один тупой кухонный нож.

Мне видно его руку на песке. У него поранен безымянный палец с тыльной стороны ладони – наверное, оцарапался где-нибудь в лесу. Я уже давно заметила у него эту рану. Так как обработать её было нечем, и пластыря тоже не было, она, очевидно, регулярно размокала и воспалялась – выглядит всё это, мягко говоря, не очень.

И вот именно сейчас я, пребывая в каком-то полу-контуженном состоянии, выуживаю из зиплока тюбик с мазью и выдавливаю ему на палец. И если бы я на этом остановилась, так нет же, ещё и размазываю, чтобы распределить равномерно и покрыть все воспалённые участки.

Он сидит молча, недоумевает, наверное. А я всё-таки понимаю, что веду себя неадекватно, и произвожу не самое хорошее впечатление. Может, он спишет мои странности на жар?

– Вот, здесь горячая вода, как ты любишь. Только берись за кольцо, не обожгись…

О, Господи… горячая вода?! Я изо всех сил стараюсь не расплакаться от счастья. Получается с трудом. А вот встать на ноги вообще не получается. Я снова отключаюсь.

И прихожу в себя у него на руках. Он несёт меня в лес. И когда ставит на ноги, задаёт жуткий вопрос:

– Помочь раздеться?

– Нет! – практически вскрикиваю. – Я сама.

– Хорошо. Я недалеко. Если что, зови.

И, видимо, от ужаса перед тем, что он собирался, допускал возможность сделать со мной, у меня появляются силы на всё. И на то, чтобы раздеться в холодном, медленно погружающемся в сумерки лесу, помыть себя горячей водой, вытереть маленьким полотенцем, надеть всё чистое и сухое. И, наконец, почувствовать себя человеком, женщиной, защищённой элементарным гигиеническим средством. Поверх трикотажной майки с длинным рукавом я натягиваю толстовку и куртку, то есть всё, что у меня есть. Грязные вещи аккуратно складываю в освободившийся пакет – как только появятся силы, отстираю, если это будет возможно. Но выбрасывать их в любом случае нельзя, здесь одежду достать негде.

Из лесу выбираюсь медленно, придерживаясь за стволы деревьев. Сейчас мне не верится, что каких-нибудь два дня назад скакала, как горная коза, по лесу, даже взобралась на скалистую гору. Наверное, боль нанесла моим силам гораздо больший урон, чем я могла предположить, лёжа там, на песке у моря.

Он сидит на игольчатом настиле под елью, подперев спиной её ствол. Завидев меня, поднимается и подходит.

– Давай помогу, – говорит.

Я протягиваю ему рюкзак – в моём положении отказываться от помощи слишком большая роскошь – едва стою на ногах. Да и боль никуда не делась, притупилась только.

Но он снова делает это – легко поднимает меня. И я бы, может, воспротивилась бы… ещё вчера. Но сегодня – это совсем другое дело. Мой мозг словно размяк, как и мои мышцы, как и моя воля.

Поэтому я молча позволяю себя нести, и… заряжаюсь энергией. Потому что, когда кто-то готов взять тебя на руки, это очень много энергии. Самой ценной, самой полезной.

Jim Croce – Time in a bottle – 1973

В моей норке полыхает костёр. Но я не пугаюсь и не возмущаюсь – сегодня у меня на это нет сил. А ещё доверие. Странная вещь: что бы он ни сделал – плохое или хорошее, мне или кому-нибудь ещё – оно только укрепляется.

Мы сидим рядышком на моём вновь обретённом коврике для сна и греемся. Он то и дело забрасывает в него поленья, иногда снова уходит в лес, чтобы притащить сухую ветку, разламывает её на фрагменты, упёршись ногой в один конец и натягивая на себя другой. Я временами проваливаюсь в сон, просыпаюсь и снова быстро засыпаю. Мне, наконец, тепло.

Сквозь дрёму слышу, как приходит девушка и зовёт его в лагерь. Он называет её красивым именем и говорит, что не может. Она недовольна и сообщает ему, что другие его тоже ждут. Он отвечает: «Не сегодня». Потом приходит Цыпа. Я заставляю себя проснуться, но не хочу встречаться с ней взглядом, поэтому держу глаза закрытыми.

– Уже поздно. Пойдём. Пора спать, – говорит она ему тихо.

– Этой ночью я буду здесь.

– Но… все же ждут… тебя. Всем без тебя… неспокойно!

– У вас там Леннон и его мачете. И ещё восемь парней. А она здесь одна.