А Ульяна три дня безвыходно просидела в избе, никому не открывала дверь, не раздевалась, не ложилась спать, не принимала пищи. Сидела за тесовым столом на широкой струганой лавке, обхватив руками седеющую голову. На четвертый день открыла Лизавете.

— На работу придешь ли? — спросила Лизавета, опасливо поглядывая на старую своенравную подружку. — С коровой что делать-то? Пригнать тебе или пускай Дунькиных детишек кормит?

— Пускай пользуется. Мне корова сейчас ни к чему. А вернусь домой — заберу.

— Опять куда собралась? — удивилась Лизавета. — Чего искать на чужой стороне?

— Ниточка оборвалась, и конец потерялся, — загадкой ответила Ульяна. — А я все одно найду. Не должна же кончаться линия жизни.

— Может, пойдешь на ферму? Трудно нам без тебя управляться, ей-право, скажу, брехать не стану. Иди поработай. И меня отпустишь денька на два, мужнины сапоги и пиджак отвезу в Покровское, говорят, там можно сала выменять.

— Не гневись, Лизавета, не могу остаться. Об одном прошу: поберегите мою корову, может, неделю, а может, и две.

— Ладно уж, — сказала Лизавета подруге. — Езжай куда хочешь, твое дело. Адрес хоть оставь, куда едешь-то.

— Скажу, когда возвернусь.

Мать

1

Ульяна решила во что бы то ни стало разыскать сынишку Василия, что остался в селе Смолярном у Варвары Суворовой. Можно было бы сначала написать этой женщине, да разве через бумажку узнаешь все, что могут сказать живые люди? Лучше поехать самой, так будет вернее. Нет уже больше терпения сидеть в неизвестности. Василий сам мечтал разыскать сына, все говорил Ульяне: вот поправлюсь, встану на ноги покрепче и поеду. Однако ж не сбылось его желание.

Ульяна в который раз переворошила старые вещички, лежавшие в сундуке, отобрала кое-что годное на продажу, достала самовар, купленный перед войной, начистила его до блеска и все отнесла на базар. Пожалуй, вырученных денег хватит на поездку, а там видно будет, как дальше жить.

В вагоне Ульяна уселась возле окошка, молча поглядывала на пассажиров, которых было много, и все везли с собой какие-то узлы, мешки, бидоны, ведра, фанерные чемоданы. Люди неугомонно копошились в тесноте, одни громко спорили, другие тихо разговаривали, пили, ели, считали деньги, играли в карты. Красивая чернобровая баба заплетала косу, качая на сильных коленях распеленутого ребенка, покрасневшего от духоты и беспрерывного натужного крика. Перед лицом этой женщины со второй полки свисала и качалась, как маятник, чья-то нога в старом солдатском сапоге.

«Куда ж это едут бедные люди? — думала Ульяна, поглядывая на пассажиров. — Забились в вагон, как овцы в овчарню во время ненастья. Сидели бы дома, работали, так поди ж ты, видно, время такое, нельзя иначе».

В вагоне была духота и вонь. Запах рыбы, человеческого пота, детской мочи, самосада и махорки, дегтя, керосина и еще бог знает чего густо смешался и висел над всеми. Табачный дым сизыми хлопьями плавал над головами, окутывал лица. Ульяна пыталась приоткрыть окошко, чтобы глотнуть свежего воздуха, но это ей не удалось: оконная рама была наглухо прибита гвоздем. Поезд шел медленно, часто останавливался и подолгу стоял. Прошел почти целый день, а проехали совсем немного, все еще тащились по Брянской области. На вопрос Ульяны, далеко ли до ее станции, люди отвечали, что близко, и она все время сидела наготове, не выпуская из рук своего узелка.

На душе было беспокойно и радостно. Казалось, чем ближе подъезжает она к тому месту, где жил неведомый ей мальчик, тем роднее становился он для нее. Думая о том, что скоро увидится с малышом, она молила бога, чтобы судьба не послала ей какого-нибудь нового крутого поворота.

На станцию приехала утром, когда еще только забрезжил рассвет. Тамошние люди указали ей место у сельпо, где каждый день останавливались приезжающие из колхозов и деревень машины да подводы, авось кто-нибудь довезет Ульяну на попутных. На счастье, так и случилось: один из шоферов (видно, недавний солдат, в выгоревшей гимнастерке и начищенных сапогах) сказал Ульяне, что после обеда поедет в свою МТС как раз через село Смолярное и подбросит ее. Здесь, мол, недалеко, километров тридцать. Он усадил женщину рядом с собой в кабине, сам оказался словоохотливым человеком, всю дорогу рассказывал и расспрашивал спутницу. Рассказывал он все больше про войну, особливо про то, в каких краях воевал, какие брал города, сколько было ранений и какие получил награды. Выяснилось, что он освобождал польский город Варшаву и последний раз был ранен в голову осколком снаряда при форсировании реки Одер на германской границе. От этого осколка на всю жизнь осталась отметина повыше правого уха, где белел широкий толстый рубец.

— Вот она, пожизненная печать, — весело засмеялся шофер, снимая фуражку и показывая шрам. — И на том спасибо, что голову не снесло.

О многом успел рассказать этот говорливый человек, пока машина бежала по тряской пыльной дороге, подпрыгивая и громыхая на буграх и выбоинах. Успел похвалить своих прежних командиров и поругать свое сегодняшнее начальство, сокрушался о колхозных делах, с удовольствием вспоминал о боях и походах, хотя и там «не без урону было», как он выразился. Ульяна слушала его, думая о своем, а когда он умолк и стал прикуривать самокрутку, спросила, не знает ли он Варвару Суворову в Смолярном. Он затянулся горьким дымом, подумал и твердо сказал:

— Такой не знаю, не слыхал.

Вскоре за лесной полянкой на пригорке показалось село Смолярное. Бывший солдат лихо промчался по улице, разгоняя с дороги кур и собак, остановился в центре села у небольшой церквушки, обнесенной ветхой оградой.

— Приехали, — сказал он, весело осклабившись.

Ульяна стала развязывать платочек с деньгами, чтобы заплатить шоферу. Он сердито замахал руками и высадил ее из кабины.

— Какая богачка нашлась, самой пригодятся. Не обижай солдата.

Прохожий старичок с палочкой показал Ульяне избу Варвары Суворовой.

— Нынче там, слышь, совсем другие люди живут. Перчихина дочка с мужиком своим поселилась, как он кузнец справный, правление дозволило ему Варькину избу занять.

— А сама она где? — встревожилась Ульяна, продолжая идти за дедом, загребающим пыль на дороге большими залатанными калошами, подвязанными к ногам узловатыми бечевками.

— Идем