– Пора! – подмигнули друг другу самураи, видя, что пришло время.

Живо подоставали они из своих котомок шлемы, брони и быстро, бесшумно облачились в доспехи. Затем в горячей молитве богам-покровителям преклонили они колени.

Вдруг откуда ни возьмись опять появились перед ними те самые три божественных старца, боги Сумиёси, Кумано и Хатиман, которые являлись им уже раз.

– Теперь Додзи скован по рукам и ногам. Нападайте на него безбоязненно. Ты, Райко, руби ему голову, а другие пусть рубят руки и ноги. Затем уничтожьте до последнего прочую челядь.

Преподав подробные наставления, старцы тут же скрылись. Радостью преисполнилось сердце Райко. Ниц пали он и все самураи, молясь вслед вознесшимся богам. Встав с колен, они смочили слюной заклепки рукояток у мечей, чтобы не соскочили с клинков, и тихонько, один осторожнее другого, на цыпочках стали подходить к спящим чертям.

Теперь это были уже не прежние смиренные отшельники. Грозно-мощными, блестящими воинами смотрелись теперь все они, с ног до головы облаченные в ратные доспехи. Самим небесным дьяволам и тем не устоять бы перед этой кучкой могучих самураев.

Как не возрадоваться было пленницам при виде такой, точно с неба свалившейся, помощи?

– Теперь Райко сокрушит чертей и вернет нас матерям нашим, в столицу, – шептали они, молитвенно сложив руки, и слезы радости застилали глаза их.

Тем временем Райко обнажил свой длинный сверкающий каленый меч и подошел к Додзи. Страшный взмах – и меч глубоко вонзился в толстую, как бочка, шею черта. Бешено заревел получивший неожиданный удар Сютэн Додзи и, вскочив, ринулся на Райко, готовый тут же пожрать его с головой, даже не посолив. Но чудным светом сверкнула звезда на шлеме Райко, и устрашился Додзи грозно-величавого вида могучего самурая. Не смея приблизиться к нему, он начал изрыгать из пасти пламя. Еще взмах тяжелого меча – и грузно рухнула наземь голова Додзи. Он испустил дух.

От шума проснулись все черти и заметались во все стороны. Им некогда уже было схватиться за свои железные палицы, и, как были, с голыми руками кидались они на Райко и его самураев, скаля клыки.

Покряхтывали только самураи, разя чертей своими страшными мечами. С обычным мужеством и мощью разили они их направо и налево, и черти – черти даже! – не могли устоять перед этими грозными воителями. Еще немного, и от чертей не осталось ни одного. Вместо чертей были здесь теперь только люди, плененные девушки, не знавшие, как и выразить свою радость.

– Хорошо расправились с чертями!

– Ах, Райко, Райко, Райко!

– Благодарим, благодарим!

– Какая радость! – хором восхваляли они Райко, осыпая его благодарностями.

Стоны чертей заглушались радостными человеческими голосами.

Сокрушив Сютэна Додзи, Райко сейчас же, не медля ни минуты, вывел из Оэямы пленниц, уцелевших еще от зубов чертей, и, возвратившись благополучно в столицу с головой убитого им Сютэна Додзи, которую несли четыре его верных самурая, предстал пред светлые очи императора, сына неба.

Несказанно рад был божественный государь, а еще больше родители возвращенных девушек. Такое счастье им и во сне не снилось. Далеко разнеслась слава о Райко, имя его было на устах у всех, даже в захолустных деревнях говорили о нем, все называли его первым воином Японии.

И теперь еще изображение его неизменно украшает собой высоко парящие в небесах бумажные змеи.

Давным-давно жили-были в одном месте старик да старуха. Старик был добрейшей души. Давно уже приручил он к себе воробья и, не имея детей, привязался к нему всей душой, любя его, как собственного ребенка.

Однажды старик, взяв свой серп и плетушку, отправился в горы нарезать хвороста для топлива, а в его отсутствие старуха занялась мытьем одежды у колодца. Задумав подкрахмалить одежду, она пошла в кухню за крахмалом, который нарочно заготовила для этого[50]. Глядь, а крахмала как не бывало, от него остался один только пустой горшок.

«Что за притча? – подумала она. – Куда бы это он мог деваться, кто мог взять его? Столько возилась я над этим крахмалом. Поди ж ты!» Старуха не знала просто, что и делать, и только с недоумением оглядывалась по сторонам.

Вдруг из клетки, которая стояла тут же, раздался голос воробья:

– Что ты ищешь, бабушка?

– Да вот крахмал, только перед этим был он здесь, ума не приложу, куда это мог он деваться.

– Крахмал?

– Да, крахмал.

– Это я его съел.

– Ты съел? Мой крахмал?

– Да, бабушка! Я совсем не знал, что он так тебе нужен. Он был в том самом горшке, в котором дается всегда мне корм; я подумал, что, значит, можно его съесть, ну и прикончил его весь. Прости меня, бабушка. Право, мне так совестно, так стыдно, что это случилось. – Честный воробей откровенно сознался в своем промахе и, почтительно склонившись головой до дна клетки, начал просить прощения.

Старуха была нрава строптивого. Она не только не любила воробья, но, напротив, давно уже считала его обузой в доме. Услышав теперь его признание, она так рассердилась, что глаза у нее готовы были выскочить на лоб.

– Ах ты, негодная тваринка этакая! Я так трудилась над этим крахмалом, а ты сожрал его весь, до последка. Ну ладно, проучу же я тебя.

Тут схватила она ножницы и вытащила из клетки воробья, который с плачем все еще продолжал просить прощения.

– Так ты ел клей вот этим самым языком! – закричала она и без всякого сожаления отхватила ему напрочь язык у самого корня. – Вот так, теперь хоть на душе полегчало, – продолжала она. – Убирайся, куда знаешь, с глаз моих, поганый!

Старуха выгнала воробья вон из дому.

Старику и во сне не снилось, что творится дома. Нарезав в горах побольше хвороста, сделав все, что ему надо было, он размечтался о том, как он вернется домой к своему любимцу воробью, составлявшему всю его утеху.

Наступил вечер, и старик торопливо зашагал домой. Пришел. Глядь-поглядь, клетка пуста, любимца воробушки и след простыл. Старик удивился.

– Куда девался воробей? – спросил он у старухи.

– Не знаю, право, не знаю, – отвечала старуха с самым невинным видом.

– Да ведь его нет в клетке.

– Разве? Ну, значит, удрал куда-нибудь. – Она была невозмутима.

Старик заволновался:

– Что ты мелешь? Как это мог удрать сам по себе воробей, который так привык здесь? Ну, конечно, ты, значит, вытурила его, пока меня не было дома. Нечего запираться, признавайся.