Сам он происходил из древнего рода Настоящих Стрэнгов, чьё появление на свет строго, и даже свято регламентировалось физиологическими законами и историческими традициями мира Алялватаска. На одного рожденного Великого Унгарда приходилось рождение одного Стрэнга. Два этих события являлись неразрывным целым и целостность эта, прежде всего, выражалась в синхронности момента рождения, хотя и места рождения разделялись тысячами миль и десятком климатических поясов. Мир Алялватаска так же, как и земной, имел сферическую форму, специально, казалось, для того, чтобы маленькие Верховные Унгарды и крохотные Стрэнги, росли и развивались в противоположных точках сферы.

Как только родовая пещера Клана оглашалась обиженным ревом новорожденного Верховного Унгарда – где-то бесконечно далеко среди густых и влажных тропических лесов, в ароматном мраке глубокого извилистого дупла дерева-великана под названием дабелла-руст раскрывалась крохотная серебристая раковинка, и оттуда выпархивала изящная ярко-бирюзовая бабочка – младенец-стрэнг. Через пять лет они встречались, и ребенок-унгард впервые узнавал, что через много-много лет его ждет Бессмертие. Стрэнг, однако, неизменно держался в отдалении от плеч Хозяина, дабы не внушать ему печальных мыслей о долженствующем когда-то наступить бессмертии. Стрэнги росли вместе с Верховными Унгардами, и когда, рано или поздно, приходил срок, вокруг сухощавых согбенных под тяжестью прожитых лет плечей Унгарда ласково и бережно обвивался Стрэнг.

Их хоронили вместе на центральной ритуальной площади, окруженной родовыми пещерами Верховных Унгардов – площади Воскресения. Ровно через год со дня захоронения наступал великий праздник как для самого покойника, так и для его родственников – Стрэнг становился единым целым со своим Хозяином. На глазах восхищенных и умиленных родственников, собравшихся вокруг могилы, происходило чудо. Оно рождалось в полночь ровно через год после того, как в родовую пещеру, освещенную мягким светом вечерних светильников неслышно влетал стрэнг и навеки обнимал за плечи своего унгарда, уже поджидавшего его на специальном ложе.

В течение года Стрэнг согревал Верховного Унгарда в холоде могилы, готовился к тому счастливому моменту, когда они должны были ее вместе покинуть. Могила, по сути, являлась для них колыбелью, где они баюкались перед тем, как обрести бессмертие. Оно обреталось в необычайно красивой форме и в сочетании с непостижимостью своего содержания неизменно повергало зрителей в состояние благоговейного трепета.

Сверкающий при свете многочисленных ярких факелов, а также – под лучами ночного спутника, кристаллический песок неслышно вздыбливался над местом захоронения, некоторое время держался таким образом в неустойчивом равновесие, а затем затаившие дыхание зрители вздрагивали, как один – песок взрывался многометровым фонтаном и из могилы навстречу ночному небу и лучам огромного изумрудно полыхавшего спутника, вылетал прекрасный и могучий большекрылый Стрэнг – вечный и преданный хранитель души Верховного Унгарда. Плавно и величественно, покрытый сверкающими радужными узорами, исполненными глубокого жизнеутверждающего смысла, поднимался Стрэнг примерно на стометровую высоту и бесследно исчезал там среди трепетного изумрудного сияния спутника, щедро лившегося с неба.

На месте своего таинственного исчезновения он оставлял на какое-то время радужное пятно неправильной формы, вызывая у наблюдавших за последним полетом Стрэнга Верховных Унгардов чувство острой, но светлой печали. В выпуклых выразительных глазах их, где никогда не появлялась жалость, дрожали непрошеные невольные слезы и, не отрываясь, смотрели жуткие клыкастые чудовища – Верховные Унгарды на бледнеющий в черно-зеленом небе радужный след Стрэнга, слившегося с душой Хозяина. Они оба становились канувшими в бессмертие, за черту которого не дано было проникнуть ни одной живой душе даже при помощи силы воображения.

Лишь совсем старые и мудрые Стрэнги, кому до того, как навсегда лечь на плечи хозяина, оставалось летать считанные дни, во внезапных предбессмертных вспышках внутреннего озарения видели те места, куда уносили их собратья души Верховных Унгардов. И места те единодушно назывались среди умирающих Стрэнгов Нетленными Лесами…

Лишь когда по моим расчетам, я должен был подъезжать к окраине слободы, я увидел первых людей – на обочине дороги под большим тополем возле низкого покосившегося плетня, в свете фар отчаянно голосовали две женщины с маленькими детьми на руках и низенький полный пожилой мужчина. Я резко затормозил возле них, открыл дверцу и как можно более спокойным тоном спросил:

– Что случилось?

На лицах всех троих явственно читались крайняя растерянность и страх, и я ничуть не удивился, услышав в ответ:

– Спаси нас, парень!! – наперебой затараторили женщины, с трудом не срываясь на рыдания, – Детей пожалей, посади в машину, увези скорее отсюда подальше куда-нибудь!!

– За цыганами пришли Щелкуны с Караваевых гор!! – перебивая женщин, вступил в разговор мужчина неожиданным, но уверенно прозвучавшим заявлением, – Пробил час для народа цыганского: откуда народ цыганский пришел, туда и возвращается – так сказано в Писании!!

– В Писании на этот счет ничего не сказано! – веско возразил я, проницательно глядя мужчине в выпученные, ярко блестевшие глаза, – «Цыгане есть люди в Польше, а поидоша от немец на татьбу и всякое зло хитры!» – вот что я про вас читал, но только не в Писании! Так что не сходите с ума, а объясните толком суть происходящего!

Заговорила одна из женщин (мужчина ничего не ответил мне, но выражение лица у него изменилось, сделалось как бы более озадаченным, словно он начал приходить в себя, очнувшись от невероятного наркотического сна):

– Мы не отсюда. Мы с той стороны Слободы, от Калитвинного моста, там у нас дом был. Доски в полу все провалились, а из-под пола желтые руки стали всех за ноги хватать. Бабку мою уволокли, она старая совсем, не могла от них увернуться. Пивоня – это муж мой, уволокли. Он кричал мне так страшно: «Зида – сына спасай!!! Беги!!!» Мы чудом оттуда сбежали! Но они за нами гонятся, я знаю точно. Они многих похватали! – мальчик лет двух на ее руках проснулся и сразу расплакался, она принялась его успокаивать, прервав свой сбивчивый рассказ.

– Садитесь! – я распахнул заднюю дверцу. – Побыстрее – отсюда нужно немедленно уезжать!

Все трое торопливо погрузились, я с силой вжал в пол педаль стартера и «джип» рванулся с места в карьер прочь из темноты и безлюдья Цыганской Слободы.

Минуты две, пока не появился утлый деревянный мостик через узкую мелкую речку, являвшуюся естественной границей Слободы, мы ехали молча. Но затем мне пришлось нарушить молчание, задав самый актуальный и естественный вопрос:

– А куда вас отвезти, уважаемые?

Я увидел, как обе цыганки переглянулись, а полусвихнувшийся цыган остекленевшим взглядом продолжал смотреть вперед на огни приближавшегося города, и затем Зида – наиболее из них сумевшая сохранить самообладание, сказала: – Высади нас, молодой человек, где-нибудь в месте пооживленней, где народу много и светло, и каменный пол. Лучше бы всего – на вокзале!