Как я уже писал, после переезда в Хорнби наши визиты на Хоуп-Фарм участились. В оживлённых беседах, ставших почти ежедневными, менее других принимали участие миссис Хольман и я. Выздоровев, мистер Холдсворт слишком часто заводил речь о материях, недоступных пониманию пасторши, а его лёгкий шутливый тон слишком часто заставлял её чувствовать себя, как говорят, не в своей тарелке. Полагаю, он намеренно избрал эту манеру, поскольку просто не знал, о чём можно серьёзно толковать с добрейшей, по-матерински участливой хозяйкой, чей ум настолько мало развит, что не приемлет ничего, кроме забот о муже, дочери, хозяйстве, да ещё, пожалуй, о прихожанах мужа, поскольку паства в её глазах неразрывно связана с пастырем. Мне и прежде доводилось видеть тень ревности, мелькавшую на лице миссис Хольман даже тогда, когда её супруг увлечённо беседовал с Филлис, а она, жена и мать, не могла разделить их увлечения. Я заметил это вскоре после своего знакомства с обитателями Хоуп-Фарм и восхищён был тем тактом, с каким священник переводил разговор на доступные супруге повседневные предметы. Что же до Филлис, то она привычно следовала за отцом и в силу своей дочерней почтительности к обоим родителям не видела причины, побуждавшей мистера Хольмана направлять беседу в другое русло.

Но вернусь к мистеру Холдсворту. Говоря со мной, священник не раз отзывался о нём с лёгким недоверием. Причиной тому были необдуманные слова моего друга, которые, как подозревал пастор, зачастую противоречили истине и здравому смыслу. Однако я не мог не ощущать, что мистер Хольман, вероятно, не стал бы порицать несерьёзность мистера Холдсворта, если бы не испытывал на себе его чар и не боялся им поддаться. Холдсворт, в свою очередь, преклонялся перед благонравием и прямотой мистера Хольмана, восхищался им как человеком ясного ума и необычайной жажды знаний. Я никогда не встречал людей, которые находили бы большую радость в беседах друг с другом, нежели эти двое.

Кузине Филлис мой начальник по-прежнему был старшим братом: давал новые направления её занятиям, разрешал её затруднения, терпеливо способствовал оформлению и выражению многих её мыслей. Теперь, разговаривая с нею, он почти всегда оставался серьёзен и не прибегал к легкомысленному тону, который она понимала с таким трудом.

Однажды, в пору сбора урожая, мистер Холдсворт нашёл где-то листок бумаги и принялся набрасывать на нём колосья пшеницы и быков, тянущих гружённые виноградом повозки. Между делом он непрерывно беседовал с Филлис и мной. Миссис Хольман время от времени дополняла наш разговор своими не вполне уместными замечаниями. Нежданно мой друг произнёс:

– Не шевелите головою! Я хочу сделать набросок. Признаться, я уже пробовал рисовать вас по памяти, но тогда у меня ничего не вышло. Теперь же, я думаю, выйдет. Если портрет удастся, я подарю его вашей матушке. Ведь вам бы хотелось, чтобы я изобразил Филлис в образе Цереры, не так ли, миссис Хольман?

– О да, конечно, благодарю вас, мистер Холдсворт. Но если вы воткнёте ей в волосы эту соломинку, – он держал над покорно склонённой головой своей натурщицы несколько пшеничных колосьев, окидывая её оценивающим взглядом художника, – то растреплете волосы. Филлис, дорогая, тебя будут рисовать: сходи наверх и гладко причешись.

– Ни в коем случае! Прошу прощения, мэм, но мне бы хотелось, чтобы локоны Цереры струились свободно.

Итак, он приступил. Я видел, что его пристальные взгляды смущают Филлис: она то краснела, то бледнела, дыхание её участилось. Наконец мистер Холдсворт сказал:

– Прошу вас минуту или две смотреть на меня. Попробую схватить ваши глаза.

Взглянув на него, она затрепетала и, внезапно поднявшись с места, покинула комнату. Загорелое лицо моего друга слегка побледнело, но он, не сказав ни слова, продолжил свою работу. Неестественную тишину нарушила миссис Хольман: оторвавшись от рукоделья, она посмотрела на нас поверх очков и спросила:

– В чём дело? Куда ушла Филлис?

Холдсворт не ответил. Я же счёл необходимым что-нибудь сказать и сказал глупость, однако даже глупость в тот момент была лучше молчания. Когда я, обещав позвать кузину, вышел в холл, она быстро сбежала по лестнице мне навстречу и, надевая шляпку, проговорила:

– Я иду к отцу на пятиакровое поле.

Филлис вышла в открытую дверь, именуемую ректором, прошагала прямо перед окнами столовой и исчезла за маленькими белыми боковыми воротцами. Мистер Холдсворт и пасторша её видели, поэтому мне не пришлось передавать им, куда она пошла. Миссис Хольман завела со мной долгую беседу о том, стало ли моей кузине холодно или жарко и почему она удалилась столь внезапно.

Весь оставшийся день Холдсворт был очень молчалив. К рисованию портрета он вернулся лишь во время следующего нашего визита, да и то по просьбе миссис Хольман. Берясь за карандаш, он сказал, что позировать ему больше не нужно, поскольку грубый эскиз, на какой он только и способен, того не стоит. Филлис, когда я вновь увидел её после нашей случайной встречи у лестницы, была такой же, как обычно. Причины своего внезапного бегства из столовой она мне не объяснила.

Итак, насколько я мог судить тогда и насколько помню теперь, всё успокоилось. Больше ничто как будто бы не нарушало привычного нам уклада, пока не пришла пора большого сбора яблок. По ночам уже случались заморозки, а утром и вечером землю окутывал туман, однако днем солнце светило по-прежнему ярко. Как-то раз мистер Холдсворт и я оказались близ Хитбриджа и решили употребить отведённое рабочим обеденное время для визита на ферму, обитатели которой, как было нам известно, собирали в тот день яблочный урожай. К нашему приходу у дверей пасторского дома уже громоздились огромные бельевые корзины, полные спелых плодов, чей аромат наполнял собою комнаты. Чувствовалась всеобщая радость по случаю сбора последних даров лета. Листья пожелтели, готовые слететь на землю от легчайшего дуновения; кусты астр, разросшиеся в огородике, хвастали последними цветками. Мистеру Холдсворту и мне незамедлительно велено было испробовать плодов с разных деревьев и высказать своё суждение. Исполнив этот приказ и позволив набить наши карманы теми яблоками, которые пришлись нам особенно по вкусу, мы приготовились отправиться восвояси.

Немногим ранее, во фруктовом саду, внимание моего друга привлёк какой-то цветок, бывший в моде в годы его детства и с тех пор нигде ему не встречавшийся. Не знаю, скоро ли он сам позабыл о тех восхищённых словах, которые тогда проронил. Я же вновь о них вспомнил, лишь когда Филлис, куда-то отлучившаяся в последнюю минуту нашего торопливого визита, вдруг появилась перед нами с маленьким пучком тех самых цветов. Перевязав стебли травинкой, она преподнесла букетик моему другу, который тем временем стал уже прощаться с её отцом. В ту секунду я посмотрел Холдсворту в лицо и впервые увидел в его чёрных глазах несомненное выражение любви. Они не просто благодарили дочь хозяина за скромное подношение. Их взор был полон нежной мольбы. Полон страсти. Филлис смущённо отпрянула. Взгляд её встретился с моим. Отчасти чтобы скрыть овладевшее ею смятение, отчасти чтобы не обидеть меня, своего старого друга, невниманием, она побежала рвать мне в подарок запоздалые чайные розы. Никогда прежде я не получал от неё подобных знаков внимания.