– Ах, Пират, не оставляй меня хоть ты, – проговорила Филлис, словно жалуясь.

Я окликнул её. Пёс выбежал из-за поленницы, невольно указав мне вход в убежище своей госпожи.

– Вылезайте, Филлис! Вы ведь уже простужались недавно, и вам нельзя сидеть здесь в такой непогожий день. Подумайте, как все огорчатся, если вы снова заболеете!

Она вздохнула, но подчинилась: вышла, нагнувшись, из своего укрытия и стала против меня посреди пустынного оголившегося сада. Лицо её было так печально и так кротко, что я почувствовал желание извиниться перед нею за вынужденную властность своего тона.

– Иногда мне становится душно в доме, – сказала Филлис, – и я прихожу сюда. С детства я полюбила здесь сидеть. Спасибо вам за заботу, но не нужно было за мною идти. Я не простудилась бы за такой короткий срок.

– Зайдёмте в этот хлев, Филлис. Я хочу сказать вам кое-что, но не могу говорить на таком морозе, ведь я не столь закалён, как вы.

Полагаю, она предпочла бы от меня убежать, но все её силы были уже растрачены. Потому она с видимой неохотою последовала за мной. В хлеву, куда я её привёл, было чуть теплее, чем на дворе, и пахло дыханием коров. Филлис вошла, а я остался стоять на пороге, решая, как лучше начать. Наконец я собрался с силами:

– Есть ещё одна причина, побуждающая меня беречь вас от простуды. Если вы заболеете, то Холдсворт будет крайне огорчён и встревожен, когда я напишу ему об этом туда, – под словом «туда» я подразумевал «в Канаду».

Филлис вскинула на меня пронзительный взгляд и с лёгким нетерпением отворотилась. Она наверно выбежала бы вон, не заслони я собою дверь. Решив, что отступать уже поздно, я торопливо продолжил:

– Он много говорил об вас перед отъездом. В тот вечер, когда мы были с ним здесь и вы… подарили ему тот букет. – Филлис заслонила лицо руками, однако теперь, несомненно, слушала меня с большим вниманием. – Прежде между нами не заходила об этом речь, но нежданная разлука сделала его откровеннее, и он признался, что любит вас и надеется по возвращении предложить вам своё сердце.

– Молчите! – Филлис с усилием выдохнула это слово, которое не раз тщилась произнести прежде, но не могла совладать с удушьем. Она открыла лицо и, отвернувшись, потянулась к моей руке. Я мягко сжал её пальцы в своих. Затем она облокотилась на бревенчатую переборку и, опустив голову, беззвучно заплакала. Сперва я не понял этих слёз и подумал, будто ошибался в чувствах кузины и слова мои ничего не принесли ей, кроме раздражения.

– Но Филлис! – произнёс я, шагнув к ней. – Я думал, вам, вероятно, отрадно будет это услышать. Он говорил так горячо, как если бы и вправду очень вас любил, и я надеялся, что вы приободритесь…

Филлис подняла голову и посмотрела на меня. Боже мой, что это был за взгляд! Её глаза, всё ещё сверкающие слезами, выражали почти неземное счастье, на щеках вспыхнул сочный румянец, а нежные губы восторженно разомкнулись. Но уже в следующую секунду она спрятала свою радость, словно бы испугавшись того, что выказала намного больше, нежели простую благодарность. Так значит, моя догадка оказалась правдива! Я хотел подробнее передать Филлис слова, сказанные моим другом на прощание, но был остановлен ею:

– Молчите! – она снова спрятала от меня лицо и спустя полминуты очень тихо продолжила: – Прошу вас, Пол, не говорите больше ничего. Я слышала уже довольно и очень вам за это признательна, но… но предпочла бы, чтоб остальное он сказал мне сам, когда вернётся.

Филлис снова заплакала, но уже совсем не прежними слезами. Ни слова больше не говоря, я стал её ждать. Вскоре она повернулась ко мне, избегая смотреть мне в глаза, и, взяв меня за руку, словно мы с нею были детьми, сказала:

– Нам лучше воротиться в дом. По моему лицу ведь не скажешь, что я плакала?

– По вашему лицу я сказал бы, что вы простыли.

– Ах нет, я чувствую себя хорошо. Только озябла немного, но согреюсь, пока бегу по двору. Бежим вместе, Пол.

И мы помчались к дому, держась за руки. На пороге Филлис остановилась:

– Пол, прошу вас, не станем больше говорить об этом.

Придя в Хорнби на пасхальное богослужение, я узнал, как переменилось мнение приходских кумушек о состоянии здоровья пасторской дочери: совершенно позабыв свои прежние мрачные предсказания, они наперебой твердили миссис Хольман, что у Филлис цветущий вид. И я, поглядев на кузину, не мог с ними не согласиться. С самого Рождества мы с нею не встречались. Сообщив ей весть, которая заставила её сердце биться быстрее и радостнее, я вскорости покинул Хоуп-Фарм. Теперь же я видел сияющее здоровьем лицо кузины, слышал расточаемые ей комплименты, и мне отчётливо вспоминался наш разговор в хлеву. Встретившись с нею взглядом, я получил немое подтверждение тому, что мысли наши совпали. Филлис, покраснев, отвернулась. Поначалу моё присутствие её как будто бы смущало. После столь продолжительной разлуки она намеренно избегала меня, чем я был довольно сильно раздосадован.

Сказав те слова, которые так оживили мою кузину, я отступил от своих всегдашних правил. Нет, Холдсворт не брал с меня клятвы хранить его признание в тайне. Ни намёком он не дал мне понять, что рассчитывает на моё молчание. И всё же я испытывал смутное беспокойство, вспоминая о порыве, которому поддался, увидев страдания Филлис. Полный решимости сообщить обо всём Холдсворту, я взялся за письмо, но, дойдя до середины, застыл с пером в руке. Мне вдруг подумалось, что, раскрыв бывшему патрону разгаданную мною девичью тайну, я совершу ещё худшую ошибку, чем уже совершил, когда передал кузине его слова – сказанные вслух и вполне ясно. Вне всякого сомнения, Филлис любила моего друга и даже едва не лишилась здоровья, переживая разлуку с ним. И всё же я не считал себя вправе написать ему об этом. А не объяснив руководивших мною мотивов, нельзя было сообщить о том, что меня тяготило. Итак, я решил не касаться этого предмета. Как Филлис сказала мне тогда, в хлеву, она хотела, чтобы при встрече Холдсворт прямо раскрыл ей свои чувства во всех их тонкостях и красках. Так пускай он насладится, самолично выманив отрадное признание из её девственных уст. Я догадывался, нет, я знал, что на сердце у моей кузины, но знание это должно было остаться при мне.

После того как Холдсворт приступил к своим новым обязанностям, я получил от него два письма, дышавших жизнью и энергией. В каждом из них он посылал поклон обитателям Хоуп-Фарм, причём в словах его ощущалась не одна лишь учтивость. Всякий раз он будто бы вскользь, однако вполне отчётливо упоминал Филлис, тем самым показывая, что ей отведено в его памяти особое место. По прочтении я пересылал канадские письма мистеру Хольману, поскольку они заинтересовали бы его, даже не будь он знаком с их автором: написанные умно и с подлинно художнической выразительностью, они позволяли деревенскому пастору ощутить дыхание заокеанской жизни. Я часто спрашивал себя, есть ли такое ремесло, в каком мистер Хольман не преуспел бы, сложись его судьба иначе. Он мог бы стать прекрасным инженером (уж это я знал доподлинно), притом же, как многие сухопутные жители, мечтал о плаванье, видя в морской стихии таинственную притягательность, что, однако, не мешало ему увлечённо изучать книги по законоведению: однажды, когда в руки его попал труд Делольма о британской конституции, он принялся рассуждать о юридических тонкостях, бывших далеко за гранью моего понимания.