Анна с подачи Сабрины и Козимы все-таки согласилась участвовать в передаче «Их кто-нибудь видел?», но теперь, когда на ведущую было совершено покушение, она не знала, состоится ли эфир. Два человека чуть было не поплатились жизнью у них в Аверане, где, сколько она себя помнит, вообще никогда и ничего не случалось. Она изначально подозревала – с дочерью что-то произошло в Риме, она что-то от нее скрыла. Поэтому пропажу Беатричи она воспринимала как последствие каких-то римских событий, о чем и сказала полицейским и с чем была совершенно согласна Сабрина. Но теперь, в свете последних событий, Анна изменила свое мнение и мысленно уже в сотый раз пыталась представить себе, что же могло случиться за те пятнадцать минут, за которые Беа так и не дошла до дома Козимы.

С каждым прошедшим днем на нее нападало такое отчаянье, что ей было тяжело не только говорить, но и думать. Оно, как зверек, сидело внутри, царапая когтистыми лапками по сердцу, и это причиняло такую мучительную боль, что она больше не могла ее терпеть. Ее удивляла настойчивость полицейских, с которой они, как ей казалось, прицепились к Маурицио. Ведь то, что он нашел телефон Беа, наоборот, должно было помочь следствию и скорее всего подтвердить его невиновность и желание сотрудничать. Она никогда не видела свояка таким подавленным, да и обстановка в семье Козимы была настолько напряженной, что Анна, приходя к ним, чувствовала себя еще хуже, чем в своем доме, в одиночестве.

Маурицио, всегда работающий с утра до ночи, теперь, видимо, вообще поселился в полях, а если и появлялся дома, Козима и Сабрина полностью игнорировали его. «И ведь тарелки супа не нальют», – подумала Анна, увидев как-то вечером, как Маурицио вернулся после работы и, сгорбившись, прошел к себе на кухню.

Несколько раз она замечала, как Сабрина при ее появлении резко прерывала разговор с матерью – видимо, самые худшие предположения они не хотели озвучивать в ее присутствии, но ей было просто не до этого.

Находясь у них, Анна просто молча сидела на диване, иногда выходя в сад, не обращая внимания на то, что творится вокруг. Козима всегда была неразговорчива, а сейчас превратилась в молчаливого сфинкса, изредка бросая указания Сабрине, и только украдкой поглядывала в сторону сидящей на диване Анны, наверное, уже не зная, что сказать и как утешить.

Полиция запросила распечатки всех телефонных номеров, с которых получала звонки и сообщения Беа, но это почти ничего не принесло. Единственное, что показалось им странным, – это количество сообщений, которыми Беатриче обменивалась с Ивано. Но главное, как поняла Анна, это то, что специалисты смогут изучить и прочесть все эсэмэс и установить маршрут передвижений Беатричи, а это наверняка внесет какую-то ясность во все произошедшее.

И еще ей не давала покоя одна мысль, которая поначалу только промелькнула в сознании, но со временем уже не выходила из головы. Анна решила для себя, что если Беа так и не найдется, прямо после передачи на телевидении она пойдет в полицию и расскажет все, даже если это не имеет прямого отношения к исчезновению ее дочери.

«И все-таки ведь никто не мог знать, никто не мог знать», – не уставала повторять она.

Процедуры были окончены, в больнице остался только дежурный врач, и наконец – то на этаже воцарилась тишина.

Какие же они все-таки шумные, эти итальянцы!

Здесь никто не соблюдал приемных часов – целый день по коридорам шастали посетители, просто разговаривали и смеялись, хрустели чипсами и хлебными палочками, а когда прощались, считали своим долгом уже с улицы крикнуть еще раз: «Салюти!» Из окна палаты им отвечали таким же криком: «Чао!»

Больница была небольшая, всего в два этажа и, что называется, семейная, но не по признаку частной собственности, а по состоянию души – все здесь шутили и улыбались, да так, что Лола забывала, что она на больничной койке. Атмосфера была на удивление душевная.

Лола открыла компьютер и, чтобы не терять понапрасну время, решила подготовиться к передаче. Тем более что начальство дало добро на проведение программы прямо с пластырем (врач разрешил снять только через неделю) и пластмассовым ошейником. Ну царапины она как-нибудь замажет тональным кремом, а остальное – производственная травма.

Когда она объяснила режиссеру, в каком она состоянии, подтвердив при этом, что сможет вести программу, то получила с его стороны такую поддержку, услышала в его голосе такое воодушевление, что даже не сразу сообразила, что ее, мягко говоря, необычный вид должен был привлечь зрителей и повысить рейтинг, что, по-видимому, и окрылило режиссера.

Она видела неоднократно, как здесь вели эфиры беременные, которые чуть ли не отправлялись в роддом прямо из студии, или журналисты с загипсованными ногами и руками, так что пластмассовый ошейник на шее считался вообще нормой.

Цокая ногтями по клавиатуре компьютера, она вдруг услышала высокий женский голос, льющийся из коридора: «О солее-е, о солее-е мио», а за ним и скрип крутящихся колес столика, на котором развозили ужин. Не выдержав, она выглянула из двери. Открывшаяся картина поражала воображение: полная медсестра распевала под гулкими сводами больницы, наверное, самую популярную неаполитанскую песню, не забывая при этом толкать перед собой тележку с одноразовой посудой и высокими контейнерами с едой.

– О соле-е, о солее-е мио! – звонко разносилось по всему этажу.

Подойдя к первой палате, она рывком отворила обе двери и, застыв, как на сцене, пропела куплет песни, на что пациенты дружно откликнулись, подхватив две последние строчки:

– Стай фронт а те, стай фронт а те-е!

Раздав ужин и выехав в коридор, она повторила все то же самое, только с последующим куплетом и в другой палате, где все присутствующие так же слаженно исполнили последние строчки, прогремев на всю больницу: «Стай фронт а те-е-е, стай фронт а те-е-е!»

Несложно было догадаться, что следующий заход был ее, Лолы. Она заметалась в ужасе, не зная, что делать, и чуть было не залезла под кровать, но в последний момент одумалась и просто села на краешек.

Сестра с грохотом толкнула двери и, оказавшись в дверном проеме, приняв нужную позу и грозно глядя на Лолу, затянула: «О солее-е, о солее-е мио!»

Журналистка сжалась под суровым взглядом медсестры и пискнула: «Стай фронт а тее-е-е, стай фронт а те-е-е…». Последнее слово она почти проглотила и затихла, после чего воцарилась минутная тишина, и они обе покатились от смеха. Так сильно и от души Лола не смеялась уже давно.

Больница затихла и успокоилась рано. Не было еще и девяти, как все уже лежали в постелях, и Лола, которая не привыкла засыпать так рано, решила еще поработать. Но нужные мысли не шли в голову, а все сбивались на Пино.

Подойдя к окну, она открыла створку шире – в палату влетел тихий шум прибоя. Лола не предполагала, что море находится так близко. Прямо перед окнами расстилался широкий песчаный пляж, отгороженный от здания больницы забором из железной сетки, в котором, мерцая при лунном свете обломанными металлическими прутьями, виднелась огромная дырища. Хорошо утоптанная тропинка вела через нее прямо на берег моря. Вдохнув полной грудью свежий воздух, напоенный йодом, она только сейчас со всей ясностью поняла, как ей повезло, что Пино оказался рядом и все закончилось относительно благополучно.