не только не хочется просыпаться, но, наоборот, всеми силами пытаешься продлить блаженное состояние сна. И почему всегда только он? Почему все всегда выпадает именно ему?

С великой неохотой он открыл глаза.

— Спасибо за сигарету.

Перед ним стоял Аннерс и, улыбаясь, протягивал пачку сигарет. Белая полоска зубов в мягкой темной бороде. Он не заметил настороженности в полузакрытых глазах ребят, ничего не заметил. Просто стоял в своих джинсах и запыленных сандалетах на босу ногу и протягивал сигареты с таким видом, точно их двоих что-то объединяло.

— Я у тебя вчера вечером одолжил сигарету, ты что, забыл?

Он молчал, не решаясь взять сигарету, которую Аннерс вытащил из пачки и, держа двумя пальцами, протягивал ему. Он просто не осмеливался взять ее. Потому что сейчас Аннерс был уже не тот, что вчера, и он, Тони, не мог себе позволить иметь с ним какие-нибудь дела. Им это не понравится, наверняка не понравится, и еще неизвестно, как они выразят свое недовольство.

Они следили за ним. Быстрый, косой взгляд Клэса точно ожег его. Лучше всего молчать, просто молчать и ничего не говорить, сделать вид, что перед тобой никого нет. Но было трудно не смотреть на Аннерса, не замечать его растерянной улыбки. Он попытался смотреть мимо, в пространство между плечом клетчатой рубашки Аннерса и его правым ухом. Внезапно у него схватило живот, надо было срочно бежать в туалет. Он почувствовал, что вообще ему вряд ли по силам эта задача: они не позволят ему взять сигарету, а против них он не пойдет. Духу не хватит. Но оказаться подлецом он тоже не хотел. Ох и мерзкая ситуация! Аннерс ведь ничего ему не сделал, всего лишь одолжил сигарету, а теперь вот пришел вернуть долг.

Он с силой поджал пальцы ног и невольно скользнул взглядом по лицу Аннерса — тот больше не улыбался.

Я не понимаю, говорил его растерянный вид. Я ничего не понимаю.

Это уж точно, ничего ты не понимаешь, хотел сказать Тони. Он едва сдерживал слезы. Смылся бы ты лучше отсюда! Пошел к черту! Я не могу здесь с тобой говорить. Ты для нас сволочь, и взять у тебя я ничего не могу. Пойми же, не могу.

— Так ты что, не возьмешь?

Он до боли стиснул зубы и в оцепенении уставился на запыленные сандалеты Аннерса. Будь он Клэсом, он бы спокойно привалился к стене, скрестив на груди руки и состроив насмешливую улыбочку. Но он не Клэс, и силы его были уже на исходе.

Уходи! — беззвучно умолял он. Пожалуйста, уходи! Неужели ты не можешь просто взять и уйти?

Но тут он понял, что теперь ребята на его стороне: подозрительная настороженность уступила место одобрению. Он заметил, что сосед справа и сосед слева дышат так же тяжело и прерывисто, как он сам. И тогда огромная, несущая бесконечное облегчение радость охватила его, радость от сознания того, что их много. Дикая радость, которая делает человека неуязвимым просто потому, что все вокруг за него, радость, которая делает человека безрассудно храбрым, дерзким и безжалостным, позволяет отмести все сомнения.

Нервное возбуждение улеглось, и его больше не мучил обезоруживающий, удивленный вид Аннерса, по-прежнему стоявшего перед ним. В компании решили, что Аннерс — сволочь, а ведь он, Тони, из этой компании. Он увидел, что Аннерс наклонился, положил сигарету к его ногам, повернулся и ушел, и равнодушно подумал, как глупо тот себя вел.

Он бы мне врезал, да не решился, потому что мы сильнее.

Потом он взял сигарету, тщательно разломал ее на мелкие кусочки, стряхнул с брюк крошки табака, уверенный, что поступает совершенно правильно. Медленным движением выудил из кармана сигарету и закурил. Клэс одобрительно кивнул. Тони устроился поудобнее, понимая, что смеяться над ним больше не будут. В одно мгновение он стал ближе к Клэсу, Микаэлю и Бондо, чем вообще осмеливался мечтать.

Теперь он знал, что травля началась и самое интересное еще впереди. Стая задрала морды и стала принюхиваться.

— — —

На фоне синеющего неба малышка семенит по пляжу в красным ведерком в руке. Вот она споткнулась, упала локтями и коленями в песок и расплакалась.

Черт побери! Именно кадры с плачущей девочкой оказались затемненными. Он вернул ленту назад и, глядя в маленькое окошечко, медленно прокрутил пленку. Да, как раз в этом месте. Придется выреза́ть, а без этих кадров эпизод получится куцым. Хоть выбрасывай.

Он стал смотреть следующие кадры. Вот это уже неплохо. Малышка играет на пляже, что-то тщательно строит из песка, от удовольствия высунув язык. Но кто-то, выходя из воды, заслонил ее как раз в тот момент, когда она подняла голову. И этот эпизод испорчен. Он огорченно покачал головой.

Затем длинный удачный эпизод. На террасе мать Уллы на самом удобном стуле, курит свою всегдашнюю серуту[1] и, оживленно жестикулируя, что-то рассказывает. Потом участок пляжа, не особенно живописный. На мгновение промелькнули малышка спиной к камере и Улла, обхватившая руками колени и зажмурившаяся от солнца. И опять теща. Затем пляж в сумерках. Кадры получились неестественного цвета и совсем не передавали пьянящей атмосферы того вечера, когда, охваченные словно бы украденным молодым чувством, они с Уллой жарко и самозабвенно любили друг друга за перевернутой рыбацкой лодкой. А когда наконец они вернулись домой к давно ожидавшему их вечернему кофе, мать Уллы даже удивилась и, вскинув брови, заметила, что они слишком долго гуляли. Снова несколько не очень удачных эпизодов с малышкой. И с матерью Уллы.

Дальше он смотреть не стал. Такое впечатление, будто фильм в основном посвящен теще, хотя она жила у них всего неделю. Но почему, в самом деле, он так много снимал эту, помимо всего прочего, на редкость фотогеничную женщину? Может, просто пытался загладить свою вину перед нею — ведь он не любил ее. Как и в тех случаях, когда заботливо предлагал ей самый удобный стул, следил, чтобы у нее всегда под рукой были ее любимые серуты, и предупредительно включал телевизор, как только начинались эти смертельно скучные передачи, которые ей особенно нравились.

«Как хорошо ты относишься к маме», — всякий раз говорила Улла, когда ему с трудом удавалось дождаться конца тоскливых пасхальных каникул. Тоскливых из-за присутствия тещи. Или терпеть ее неделю во время отпуска. Или