Куминов молча смотрел на него. Спокойным и невозмутимым взглядом серо-стальных глаз. Лысый чуть дернул щекой, продолжил спокойнее и мягче:

– С собой у профессора Венцлав будет папка, которую она откроет, лишь перейдя границу города. Ознакомитесь с ней на месте, и, исходя из этой информации, будете действовать. Да ты не думай, Николай, что вас отправляют без каких-либо шансов вернуться. Кое-какая страховка у вас с собой будет. Э? Никак наша симпатишная ученая уже рассказала тебе кое-что? Ох, молодежь… Венцлав?

– Да?

– Привлечь бы тебя по всей строгости сурового закона военного времени за то, что язык распустила, да не могу. В общем, товарищ капитан, и ты, и твои солдаты люди опытные, серьезные и боевые. Не думаю, что испугаетесь того, что встретите. А если и испугаетесь, то сможете справиться, иначе-то никак.

– Чего нам ждать? – капитан говорил так же спокойно, как и раньше. Не волновался, а вернее, ничем не выдавал собственного, пусть и небольшого, мандража.

– Ничего особенного, Николай. Так, все по мелочи, всякой твари по паре. Читал, небось, Гоголя, «Вечера на хуторе близ Диканьки»?

– Читал…

– Ну вот… – лысый улыбнулся. Неожиданно широко и по-доброму. – Вот всякую нечисть и встретите. Неужели ты, командир РККА, испугаешься оборотня, к примеру?

– Да уж… – Куминов сглотнул неожиданно подступившую слюну. – А у нас такие есть?

– У нас? – лысый хмыкнул. – Есть, а куда ж без них-то…

Северо-Запад СССР, октябрь 195.. года

Беспризорник, один из тех, которых в городе никак не могли вывести даже новые хозяева, вжался в глубь большого деревянного ящика, служившего ему домом. Куча мусора и ящики поменьше его маскировали, скрывая от ненужных глаз. Но инстинкты, берущие свое начало со времен обезьян, прячущихся на баобабах от хищников, заставляли вжиматься глубже. Луны не было, а когда в его сторону посветили фонарем, он накрылся с головой кучей пестрого тряпья, и его никто не заметил.

Те, кто еще пару минут назад ревели и выли, теперь просто стояли, шумно вдыхая воздух и прихлебывая что-то горячее из термосов, которые принесли несколько человек в длинных кожаных плащах. Собаки, если судить по тоскливым и жалобным подвываниям в стороне, сюда не подходили. И беспризорник четвероногих понимал. В воздухе висел густой и липкий запах крови, растерзанного человеческого тела, смерти и… страха. Зубы пацана невольно в очередной раз выбили дробь, и он постарался сжать их как можно сильнее, боясь выдать себя. Лишь бы не выдать, лишь бы не выдать себя этим, которые сейчас, довольно переругиваясь на своем лающем языке и изредка взрыкивая, торопливо одевались в принесенную «кожаными» одежду.

Его подвела собственная правая, затекшая коленка и давно рассохшийся ящик. Когда паренек чуть шевельнулся, стараясь не издать ни звука, доска треснула со звуком пистолетного выстрела в ставшей почти мертвой тишине переулка. Один из тех, что успел нацепить лишь штаны, дернулся в его сторону, поведя головой так, как будто принюхался. Луна, наконец-то выскочившая из-за низких туч, отразилась в глазах высокого мужчины серебристым блеском и остановилась на сверкнувших в ее свете зубах. Слишком больших для человека зубах. И тогда беспризорник закричал. Отчаянно и безнадежно.

Полчаса назад

Темно в некоторых местах так, что хоть глаз выколи. Здесь же практически нет фонарей, а те, что есть, не могут освещать все уголки. Это хорошо, хотя бы отчасти. Возможно, сразу не увидят его издали, не откроют огонь.

Холодно. И вот это уже плохо, очень плохо. От ледяного воздуха мысли сбивались, заметно хуже работало тело. Хотя… тем, кто шел за ним, тоже ведь сейчас несладко.

И ветер: злой, резкий, рвущий. Проникал в слишком широкие рукава пальто, остро бил через реденький шарф, намотанный на шею. Лезвием только что выправленной опасной бритвы проводил по заледеневшей коже ладоней. Перчатки… перчатки остались где-то там, позади, брошенные в спешке. Некогда, нельзя было задерживаться, чтобы подобрать их. Совсем нельзя. По пятам, по следам уже достаточно давно торопливо шли. Торопливо, быстро и неумолимо шли. Рядом, совсем уже недалеко почти бежали серые тени на двух ногах, которые так хотели загнать его в паутину дворов и проулков. А там взять в кольцо, скрутить, стреножить. И еще рядом с ними шли другие, те, которые на четырех лапах, и при хорошем свете черно-рыжие, низкие, длинные. С чутким нюхом, который помогает им практически всегда и практически везде.

Город Святого Петра, чьи лабиринты пока давали возможность уходить от погони, спал. Своим обычным, для последних лет, неспокойным сном, прерываемым постоянными свистками и лаем. Как было всегда с того времени, когда на эти улицы, помнившие многое и многих, гордой надменной поступью вошли, чеканя шаг подкованными сталью каблуками, потомки гордых тевтонов. «Ordnung ist ordnung», «Arbeiten mach frei» и «Jedem das seine»[8]…

Порядок? Порядок был, поддерживаемый жесточайшим контролем над горожанами, оставшимися в живых после прекращения блокады. Из-за постоянных патрулей, регулярно проходивших по улицам, сейчас не удавалось оторваться. За ним шли по пятам, отставая всего лишь на чуть-чуть.

Делала ли работа на них кого-то свободным? В этом он сомневался. Если не считать свободой полное освобождение от собственной телесной оболочки в лагерях, на заводах, в аграрных хозяйствах. От голода, болезней, истязаний… Новые хозяева старательно уничтожали всех, кто хотя бы пытался мыслить, бороться, не сдаваться. Старались превратить тех, кто остался на «этой» стороне фронта, в слабый и послушный скот. Свободы в этом мало кто видел, не считая полицаев, предателей и тех, кому всегда было без разницы происходящее вокруг. Таких, у кого «наша хата с краю», тоже хватало.

А вот с тем, что «каждому свое» – был согласен на всю катушку. И свое делал так, как никто другой «до», возможно, что и «после» или вместо него. Потому сейчас и скользил вдоль старых стен, стараясь оторваться, уйти, выбраться…

Невысокий мужчина, одетый в когда-то очень хорошее драповое пальто, торопливо шел, практически бежал через темные провалы дворов, уходя от них, ограниченных старыми, царской постройки домами. Домами на Невском, давно переименованном в Гроссе-Фридрих-штрассе. Преследователи, он знал это, уже очень и очень близко. Сомнений и надежд по поводу того, что произойдет, когда они его догонят, не было. Слишком многое узнал, слишком многое увидел. И слишком многое умел делать сам, чтобы обольщаться насчет хотя бы концентрационного лагеря. «Шталаг» ему не светил ни при каком раскладе. Был ли мужчина расстроен? Смешной вопрос, конечно, был. Тем, что не смог выбраться сам, дав возможность уйти другим. Жизнь, при всей ее паршивости, штука очень интересная и замечательная. И он совсем бы даже не отказался пожить еще немного, пусть и так, как последние лет семь или восемь. Но преследователи шли по пятам.