перспективный журналист, а, заодно, что у газеты сейчас не лучшие времена, поэтому приходиться проводить сокращение штатов. Так меня и уволили…

Началась, пожалуй, самая гнусная полоса в моей жизни. Говорят, что пока не увидишь худшее — не оценишь плохое. Что-то похожее произошло и со мной. Я вдруг оценил, каким был счастливым человеком и каким оказался идиотом, не ценя все то, что имел, не в состоянии распознать настоящего счастья. Обычное банальное — «что имеем, не храним, потерявши — плачем» …

Хотя, все по порядку. Меня уволили, и я начал искать работу. А работу искать надо было, потому что дефолт обретал осязаемые черты разрухи, которые грозили чуть ли не голодными бунтами. Я ткнулся в один журнал, в другой — с нулевым результатом. Там тоже, вследствие тяжелой экономической ситуации не принимали на работу. Я все понял, снизил аренду за квартиру для своих жильцов чуть ли не в трое (что, собственно, и делала вся Москва) и объявил им, что пора платить. Они покорно заплатили аванс, и я, испытывая странную смесь гордости и омерзения к самому себе, забрал деньги. Скоро чувство омерзения забылось, когда я сумел оплатить квартирную плату и еду. Но как-то надо было жить дальше, и я продолжал безрезультатные поиски работы. В конце концов, я устроился работать в «желтой прессе» в качестве журналиста-фрилансера, пробавляясь заметками о всякой нечисти из российского шоу-бизнеса. Мне выделили один стол со стулом, а на нем древний компьютер, на котором только и можно было, что текст набирать. Но меня это устроило — я хоть мог уходить из дому. Тем более, что и дома обстановка накалилась. Я регулярно скандалил, пил и все больше походил на образ лузера московского розлива, от которого меня самого всегда передергивало.

Причем перерождение произошло настолько незаметно, что я начал понимать это лишь тогда, когда меня стал сторониться собственный ребенок. В один из дней я, злой и пьяный, зашел в прихожую и в очередной раз начал орать на Ольгу, потом закурив, подошел к Олежке, моему сыну. И тут я заметил дикий страх в детских глазах, как тот вжал голову в плечи в ожидании то ли удара, то ли крика. Мне вдруг стало страшно. Я понял, что постепенно переродился в животное, и от этого взбесился еще больше. От чего я взбесился — не понятно: то ли от самого себя, то ли от обстоятельств, на которые никак не получалось повлиять? Не знаю. Но злоба, подстегиваемая алкоголем и мандражом, душила меня, заставляя орать, бить посуду, проклинать свою семью, судьбу, бога! …

Очнулся я утром, в квартире, где провел самые счастливые дни своего детства. Обои на стенах, старая мебель — все напоминало о далеком и недостижимом детском счастье. Я, определенно, находился в квартире своей бабушки на Остоженке. Сначала показалось, что мне это снится, и когда открылась дверь, я непроизвольно улыбнулся, ожидая увидеть в дверном проеме родное лицо. Но это был не сон. И на меня смотрело лицо Ашота — армянина, которому я сдавал квартиру покойной бабушки. Ашот — молодой парень, приехавший из Еревана в надежде, что в Москве ему что-нибудь обломится. Я знал, что по специальности он инженер, окончил на «отлично» Ереванский политехнический институт. Но здесь свои инженеры дохнут с голоду, поэтому Ашот продавал что-то на рынке. При этом одновременно умудрялся оплачивать квартиру и отправлять деньги своей семье на родину.

— Андрей-джан, что же ты такой, в жопу пьяный приходишь ночью ко мне? — Ашот сочувственно поцокал языком. — Орал, бил кулаком в дверь. Хорошо, что хоть я дома оказался, а то опозорился бы совсем. Вставай, на кухне кофе стынет. Выпей, приди в себя. Ольга звонила, я ей сказал, что ты здесь.

Для меня все встало на свои места. Ночью, абсолютно невменяемый, я, по-привычке, пришел в бабушкину квартиру, которую сдавал Ашоту. А тот, видя степень моей невменяемости, впустил меня в дом.

Сидя на кухне с чашкой кофе в руках, я со стыдом просил у него прощения и понимал, что в его глазах, да и в своих собственных, падаю все ниже и ниже.

— Брат, это твой дом, вопросов нет, — говорил мне Ашот, — но я здесь живу, я за него плачу, а это значит, что я хочу жить здесь спокойно. Не обижайся и согласись — я прав…

Он был прав на все сто! А мне противны были и я сам, и этот разговор. Как я успел скатиться до статуса невменяемого «синяка» и не заметить этого? В зеркале напротив я увидел свое отражение — темные круги под впавшими, тусклыми глазами, щетина с желтоватой проседью на бледно-сером лице, патлы свисающих темно-русых волос. Господи, я сам себя презирал! Допив кофе, я встал.

— Спасибо тебе, Ашот! Спасибо и извини. Мне самому противно от этой ситуации.

— Да не за что, брат. Тебя жалко. Твою семью жалко! Так ты тихо-тихо себя в гроб загонишь. Тормозни… — большие черные глаза Ашота, соболезнующе сверкнули.

— Ну ладно, будь. Больше такого не повторится. Еще раз извини… — я крепко пожал протянутую руку и спустился в подъезд.

В подъезде я нащупал в кармане куртки мобильник. Достал его и просмотрел неотвеченные вызовы — все от Ольги. Тяжело вздохнул и набрал номер жены.

— Да, Андрей, я слушаю — голос уставший, безжизненный.

— Оль, я у Ашота был… — трудно подыскать слова, когда не знаешь что сказать.

— А сейчас ты куда? На работу?

— Нет, домой. Жди. — я отключил вызов, не дожидаясь ответа, и ссутулившись заспешил к метро.

Дом, где мы жили, находился у Белорусского вокзала. Место, хоть и престижное, но очень грязное. Много за день здесь накапливается всякого хлама — человеческого в том числе, особенно летом в жару. Иногда дыхнет в лицо с раскаленного асфальта, среди топота сотен человеческих ног, пролитым пивом, обильно сдобренным человеческой мочой, в лужах блевотины по углам, из которых что-то невозмутимо склевывают всеядные московские голуби. Все это можно неспешно лицезреть субботним утром, после безудержно-радостной вакханалии пятничного уик-энда.

Нечто подобное я и лицезрел, выходя из метро «Белорусская кольцевая». В нос ударило смесью запахов мочи и пива. Я повернул налево под эстакаду. С одной стороны ряды палаток, с другой темная стена перехода с потеками вероятной мочи разных расцветок и давности, да пара ментов, флегматично созерцающих окружающий мир.

Я торопливо прошел на лестницу и поднялся на эстакаду. Отсюда спустился мимо очередных магазинных рядов и начал, не спеша, переходить по-субботнему тихую улицу, отделяющую мой дом