фонды, началась поставка товаров, и все это – в условиях тотального дефицита! Вольский казался очень убедительным, и часть директорского корпуса в какой-то момент и впрямь поверила, что его план может привести нас к решению проблемы.

Мой взгляд на происходившее не отличался оптимизмом: я считал, что мы должны наращивать давление и готовиться к худшим сценариям; что любое благодушие обернется нашим поражением. Ведь уже случились армянские погромы в Сумгаите, уже шла «дорожная война», и стычки с азербайджанцами стали делом привычным. Нас отделяла от Армении полная транспортная блокада, а комендантский час и блокпосты военных по всему Карабаху никак не настраивали на оптимизм. Я чувствовал, что центральную власть лихорадит, Москве не до нас и рано или поздно мы останемся один на один с Азербайджаном.

Я думаю, Аркадий Иванович, человек очень проницательный, хорошо понимал, что происходит в стране, но он не допускал и мысли о том, что всего через пару лет Советского Союза не будет. Мы часто спорили с ним – я стал одним из самых непримиримых его оппонентов. Но несмотря на то, что я активно сопротивлялся планам Вольского и серьезно мешал их реализации, у нас сложились теплые и дружеские отношения, которые и оставались такими до самой его смерти.

Со временем моя тревога переросла в предчувствие скорого распада Советского Союза. Надежда на помощь центральной власти исчезла окончательно.

Разрешить карабахскую проблему Комитет особого управления не смог, да это и не входило в его задачи. Вольский должен был выиграть время, отвлечь нас экономическими вопросами, снять напряжение, а процесс политического урегулирования затянуть и спустить на тормозах. В таком подходе я видел опасность – я понимал: чем дольше откладывается решение нашей проблемы, тем сложнее будет это сделать. Решать ее все равно придется, но уже в гораздо более тяжелых условиях.

К тому моменту Комитет особого управления полностью осуществлял все руководство областью. Создали комендатуру, комендантом особого района, как и начальником МВД, стал русский: руководителей всех силовых ведомств назначала Москва. Таким образом, нас полностью лишили легальных рычагов управления, которыми мы пользовались раньше, и вынудили создавать неформальные структуры. В условиях жестких ограничений режима чрезвычайного положения мы могли действовать только подпольно. Совет директоров, который стал руководящим органом движения вместо запрещенного «Крунка», к этому времени потерял свою «боеспособность». Многие его участники поверили в планы Вольского и активно сотрудничали с КОУ. Они увлеченно занимались хозяйственной деятельностью – выбивали себе фонды, руководили предприятиями, налаживали производственные связи, осваивали полученные из центра ресурсы. Словом, занимались именно тем, что подразумевали их должности. Пришло время отказаться от совета директоров: в его рамках стало гораздо сложнее обсуждать планы радикальных действий. Требовалась другая структура, способная вести и публичную, и подпольную деятельность.

Так возник «Миацум», или, по-русски, «Воссоединение».

«Миацум»

30 июня, выступая на центральной площади Степанакерта на многотысячном митинге, я объявил о создании «Миацума». Я написал устав, а через несколько дней на учредительной конференции был избран Совет «Миацума», в который вошли одиннадцать человек. Я стал его председателем, а Серж Саргсян[34] – моим заместителем. Формально «Миацум» объявлялся общественной организацией, но опубликованный устав лишь частично отражал то, чем мы в действительности занимались.

Это было очень сложное время. Конфликты национального характера по всему периметру НКАО и в населенных пунктах с этнически смешанным населением заметно участились. Армян уже изгнали из Шуши. Разгорались «дорожные войны»: проехать через азербайджанскую деревню на машине стало делом опасным, все пользовались объездными проселочными дорогами, а рейсовые автобусы сопровождали бэтээры. Все чаще звучали сводки о взорванных мостах, перестрелках, раненых и убитых. В деревнях формировались отряды самообороны, которые несли постоянные ночные дежурства по периметру села. Несмотря на присутствие в области многих тысяч военнослужащих, конфликт только усугублялся.

Запрещенные в условиях чрезвычайного положения митинги продолжались беспрерывно, и каждый из них завершался шествием вокруг города. Митинги не разгоняли – не стрелять же в людей, а специальных отрядов милиции, вооруженных резиновыми дубинками, тогда еще не было. Но, пытаясь остановить или хотя бы приглушить эту активность, власти начали применять другие меры: аресты лидеров движения, распространение порочащих их листовок, постоянные вызовы в комендатуру и всевозможные угрозы.

В помещении областной прокуратуры сидела специальная следственная группа Прокуратуры СССР, которая копала подо всех, и нас регулярно таскали туда на профилактические допросы. В то время могли задержать всего лишь за одно выступление на митинге, и мы жили в постоянной готовности к аресту. Все наши активисты по очереди побывали в Ростовской тюрьме: их имена были известны, и в комендатуре существовал целый список, которым пользовались коменданты. Вручали повестку, в ней – приказ явиться в комендатуру, а из комендатуры дорога лежала в Ростов. Могли арестовать и без всякой повестки: человек приходит домой, а там его уже ждут – забирают с порога и увозят на месяц… Был даже специальный рейс, работавший на Ростовскую тюрьму.

Расчет властей был прост: устрашить лидеров и обезглавить движение. Они хотели заставить людей, от которых что-то зависело, к которым прислушивались, которые активно участвовали в процессе, организовывали акции и выступления, прекратить свою деятельность. Однако жесткая политика силовых структур почти не повлияла на ход событий; да, некоторые поддались страху, но большинство наших активистов относились к арестам философски и даже с юмором. Вернувшиеся из Ростова при встрече рассказывали смешные истории о своих приключениях. Мало кто после тюрьмы переставал заниматься тем, за что его туда отправили. Да и относились к задержанным в Ростове нормально: не было побоев и издевательств, ростовские милиционеры не проявляли враждебности. Гораздо хуже приходилось тем, кто оказывался в азербайджанских тюрьмах.

Довелось побывать в Ростовской тюрьме и Аркадию Гукасяну[35], главному редактору газеты «Советский Карабах». Хоть он и не выступал на митингах, но писал весьма острые статьи. За одну из них, осуждавшую организаторов и исполнителей армянских погромов в Баку, в январе 1990 года его арестовали и отправили в Ростов на стандартные тридцать суток. Одновременно с ним попал в заключение наш начальник дорожно-строительного управления, Ролес Агаджанян[36]. Вернувшись, Аркадий заявил, что провел незабываемый месяц в прекрасной компании интеллигентных людей. Для него, прирожденного рассказчика с незаурядным чувством юмора, тюремные злоключения стали очередным источником веселых историй и анекдотов.

Сложнее пришлось Аркадию Манучарову. В конце ноября 1989 года его арестовали по сфабрикованному обвинению в хозяйственных преступлениях. В тюрьме он провел чуть меньше года. Сначала его пытались схватить в Степанакерте, но ему чудом удалось ускользнуть от спецназа внутренних войск. Друзья помогли Аркадию перебраться в Армению, но там его все-таки нашли, думаю, не без помощи КГБ Армении, и задержали. Административным арестам