НКАО из состава Азербайджана сразу же после сумгаитских погромов было бы наиболее адекватным ситуации и, возможно, предотвратило будущую войну.

Впрочем, само руководство, кажется, еще не осознавало серьезности происходящего и надеялось успокоить людей словами и обещаниями. 29 февраля по республиканскому радио и телевидению выступил Багиров, сообщил о массовых беспорядках в Сумгаите и Кировабаде, о фактах грабежа, мародерства, насилия над армянами и призвал азербайджанцев к спокойствию. В этот же день в Степанакерт, где на центральной площади шел беспрерывный стотысячный митинг, прилетел Демичев. Он выступил перед взволнованными людьми и попытался их успокоить сообщением, что Политбюро ЦК КПСС повторно вернулось к вопросу о Нагорном Карабахе, собирается более тщательно изучить все материалы и еще раз рассмотреть его. Но к этому моменту таким призывам, обещаниям и заявлениям уже мало кто верил.

Совершенно спонтанно, прямо на митинге, был сформирован комитет «Крунк». Потребность в структуре висела в воздухе, а идею подал Аркадий Манучаров[16], директор Степанакертского комбината стройматериалов, и мы обсудили ее между собой, стоя у трибуны. Идею все поддержали, Манучаров тут же взял слово и предложил митингу создать комитет. Присутствующие стали выкрикивать имена тех, кто уже успел проявить себя и заслужить доверие людей. Кто-то назвал мое имя.

Это была самая первая попытка создать некий координирующий орган – в будущем нам предстоит это делать еще не раз. Название имело двойной смысл: с одной стороны, в переводе с армянского «крунк» означает «журавль» и символизирует возвращение на родину и домашний очаг. С другой стороны, по-русски это акроним: Комитет революционного управления Нагорного Карабаха. Официально «Крунк» был заявлен как «общественно-политическая организация», но на самом деле он взял на себя руководство разгорающимся освободительным движением. Дальше уже все делалось от имени этого комитета. В «Крунк» вошли новые лидеры – люди, проявившие наибольшую активность во время последних событий. Главой комитета выбрали Аркадия Манучарова, я же возглавил идеологическую секцию и написал программу и устав.

Комитет действовал полностью легально. Мы собирались открыто в самом центре Степанакерта, прямо напротив райкома партии, в здании редакции местной областной газеты «Советский Карабах», или у кого-то из нас на предприятии по очереди – в «Крунке» было немало директоров предприятий и секретарей парткомов. Заседания проходили не по графику, мы не успели его выработать, да и ситуация вокруг менялась каждый день. Собирались по необходимости, а она возникала довольно часто. Протоколов не вели, делопроизводства, конечно, тоже не было. Все мы имели достаточный опыт партийной и хозяйственной работы, организационные навыки, но в той атмосфере «Крунк» до конца своего существования так и оставался продуктом митингового движения. Обязанности мы между собой не распределяли, каждый просто брал на себя те функции, которые у него получались лучше, – каждый хотел быть максимально полезным. Заседания проходили бурно, эмоционально, возникали споры о том, насколько мы можем быть радикальными: кто-то выдвигал более жесткие требования, кто-то – менее. Радикальность выражалась в подходах, в лозунгах, в текстах обращений. Одни предлагали ограничиться уговорами: «Все-таки мы обращаемся к Москве, надо попытаться их убедить»; другие считали, что пора от уговоров переходить к требованиям, а третьи – что одних слов, как бы убедительно они ни звучали, недостаточно и нужны более действенные методы, такие как забастовка. Радикальность и сдержанность скорее отражала темперамент участников, а не отношение к будущему Карабаха – здесь разногласий между нами не возникало.

Конечно, вся эта сдержанность и радикальность со стороны, для Москвы, выглядела одинаково. Это как в анекдоте про разговор заключенных в тюрьме: ты лежишь, а я стою, но для тех, кто снаружи, мы оба сидим. С позиции сегодняшнего дня все эти споры – кстати, весьма серьезные – могут показаться наивными. Но в советское время всерьез обсуждать забастовку? Да даже само это слово тогда воспринималось только в контексте борьбы рабочих за свои права где-то на Западе! И вдруг – сидит группа директоров предприятий, преподавателей вузов, артистов, поэтов, партработников, человек двадцать пять, все с партбилетами – и обсуждают всеобщую забастовку. Всего за пару недель произошел невероятный сдвиг в сознании людей, отразивший невиданную прежде ситуацию в стране. Не знаю, в каком состоянии в СССР существовала социальная психология как наука – по крайней мере, о ней тогда мало говорили. Но я думаю, социологам было бы интересно понаблюдать, как быстро и кардинально в такие периоды идет трансформация людей и общества в целом – как у дисциплинированного и законопослушного гражданина за считаные дни разрушаются встроенные в сознание всей предыдущей жизнью модели поведения, как рушатся барьеры личного и коллективного восприятия дозволенного и недозволенного.

Я не входил в умеренный лагерь, но и чрезмерно радикальных взглядов не придерживался. Я старался вести себя рационально, не поддаваться эмоциям, оценивать риски и последствия принимаемых решений, руководствуясь интересами дела. Я понимал: чтобы добиться успеха, нужно использовать все имеющиеся возможности; помимо проведения акций протеста, важно продолжать работать с Москвой – пытаться воздействовать на союзное руководство, приобретать сторонников среди влиятельных людей, рассказывать правду о происходящем у нас, убеждать в своей правоте, обосновывать свою точку зрения, добиваться решения.

Мы не собирались воевать – тогда это казалось чем-то невероятным. Мы хотели справедливости и мира. Мы продолжали отправлять наши делегации в Москву, запрашивали встречи в Политбюро, общались с народными депутатами, выступали на различных форумах. В начале марта с одной из делегаций в Москву полетел и я. Встречались с Лигачевым[17], услышали опять все те же слова о неготовности решить наш вопрос. Лигачев приводил прежние аргументы, словно не было Сумгаита. Все члены нашей делегации (М. Мирзоян[18], С. Орбелян[19] И. Атаян[20] и другие) высказались очень достойно, продемонстрировав твердость убеждений и готовность продолжить борьбу. Встреча прошла довольно прохладно; мы не увидели ни понимания, ни сочувствия – все опять переводилось в плоскость социально-экономического развития НКАО. Лигачев не произвел на меня никакого впечатления, а разговор оставил неприятный осадок.

Тогда же состоялась моя первая встреча с Евгением Примаковым. Организовал ее друживший с Примаковым Константин Гейвандов[21], работавший тогда в «Известиях». Встретились дома у Евгения Максимовича. В самом начале встречи Примаков спросил, готовы ли мы к откровенному разговору? Получив положительный ответ, он начал объяснять, что наилучшим выходом из сложившейся ситуации он считает особый автономный республиканский статус Нагорного Карабаха в составе Азербайджана. Обстоятельно представив преимущества этого статуса, Примаков намекнул, что в случае нашего согласия азербайджанское руководство возражать не будет. Много лет спустя он рассказал о нашей встрече в своей книге воспоминаний: «Беседа была настолько непринужденной, что я сказал, не рискуя обидеть своих гостей: армяне исторически славились как ученые, негоцианты, деятели