немного, но до рокового финала — еще меньше.

НИНА КОРОЛЁВА

* * *

Прикидываюсь, прикидываюсь,

      прикидываюсь домашней.

Поглядываю, поглядываю,

      поглядываю на дверь.

Как молодой барсучонок,

      выкормленный кашей,

Всё по тайге тоскую,

      как настоящий зверь.

Мне чудятся корни липы,

И шерсть моих черных братьев,

И папоротник, и папоротник,

И папоротник в дупле.

А после запахло дымом,

И люди меня забрали

И поселили в доме,

В сытости и тепле.

С тех пор уже пахло дымом

Всё утро и каждый вечер.

Я долго скулю под дверью

И новых хозяев злю.

Но пищу их принимаю,

И мне защищаться нечем,

Хотя я одним не верю,

Других я не полюблю...

И открываю двери —

Однажды, как будто ветром,

Беру я билет к восходу,

И только тревожусь я:

Неужто меня, как зверя,

Пропахшего человеком,

Не примет уже сегодня

Лесная моя семья?

Прикидываюсь, прикидываюсь,

      прикидываюсь таежной.

А все мне чужи и странны

Лесные эти края...

Я шлю домой телеграммы,

Я думаю все тревожней:

Неужто меня забыла

Родная моя семья?

ГАЛИНА ГАМПЕР

* * *

Он ее вдохновенно выдумывал.

Всю медовую ворожил.

Подарил он ей очи лунные,

Землю под ноги положил.

И картина любила художника,

Для него была — не для всех.

Подходил он к ней настороженно,

Все не веря еще в успех.

Их глаза иногда встречались,

Он подмигивал ей слегка.

И на лбу у нее качались

Два сиреневых завитка.

Но однажды все было кончено.

И последний мазок, как пощечина,

Как последний разрубленный трос.

И художник ушел, как матрос.

Чуть раскачиваясь, ушел.

Одному был он верен свято —

Так работать, как будто шторм,

И нельзя ничего на завтра.

А она кочевала по выставкам,

Вся медовая, как вначале.

Лишь глаза погрустнели и выцвели,

И все ждали кого-то, ждали...

* * *

Я совсем, совсем невесома.

Я ведь чайка, во мне лишь ветер.

Ни любви,

               ни обид,

                           ни дома

Нету в этом плывущем свете.

Волны льются, и небо льется,

Уплывает земля куда-то.

Я пою, потому что поется,

Я лечу, потому что крылата.

* * *

В талант не превратится склонность,

Ты с похвалами не спеши.

Я чувствую незавершенность

Всех линий тела и души.

Изгибом каждым жду и маюсь,

И надрываюсь, и тянусь.

Как будто долго просыпаюсь

И чувствую, что не проснусь,

Не прояснюсь, а чьи-то лица

Плывут, качаясь и браня.

И только грустно шевелится

Во мне

          предчувствие

                              меня.

* * *

И снова знакомая сила

Меня подняла над землей.

А все, что обещано было,

Обещано было не мной —

Другою, ручной и домашней...

А нынче я снова поэт.

Я снова не ваша, не ваша,

Не ваша на тысячу лет!

Не ваша по силе смятенья,

По яркости снов наяву.

Я снова в других измереньях,

В других озареньях живу.

НИКОЛАЙ УШАКОВ

В ЛЕСАХ ЗАКАРПАТЬЯ

Стулья растут в лесу —

я сам это чудо видел.

Подгорных лесов полосу

их край

          ремеслом не обидел.

Обычное дерево бук,

орешек под ним и соринка,

но ветка сгибается вдруг —

и образуется спинка.

И вот уже спинок не счесть...

Есть сказки и в нашем столетье:

я вижу две ножки,

                           и третью,

уже и четвертая есть.

Их множество...

                        В стульях вся высь...

Сюда б из соломки сиденья,

и в ярусе верхнем садись,

дневное

           смотри представленье.

Смотри

           на игру здешних рек

над галькой,

                 от солнца веселой,

на темные замки смерек,[1]

на тихих малинников села.

Смотри —

притаилась в сенях

старинка

родного народа.

Смотри —

             проверяет «Синяк»[2]

свою

       минеральную

                           воду.

Киев

АЛЕКСАНДР КУШНЕР

* * *

Когда тот польский педагог,

В последний час не бросив сѝрот,

Шел в ад с детьми и новый Ирод

Торжествовать злодейство мог,

Где был любимый вами бог?

Или, как думает Бердяев,

Он самых слабых негодяев

Слабей, заоблачный дымок?

Так, тень среди других теней,

Чудак, великий неудачник, —

Немецкий рыжий автоматчик

Его надежней и сильней,

А избиением детей

Полны библейские преданья,

Никто особого вниманья

Не обращал на них, ей-ей.

Но философии урок

Тоски моей не заглушает,

И отвращенье мне внушает

Нездешний этот холодок.

Один возможен был бы бог —

Идущий в газовые печи

С детьми, под зло подставив плечи,