Жислен жила в пригороде. На первом этаже ее дома находился медицинский кабинет. Обычно в выходные здесь можно было встретить много посетителей, а также животных. По рассказам Жислен, ей пришлось лечить куриц, свинью, теленка и громкоголосых гусей, не говоря уже о людях с очень специфической внешностью. Сегодня было непривычно тихо и пахло дезинфицирующим средством. Мари-Луиз поднялась на второй этаж. Жислен в домашнем халате выглянула из кухни и радостно поприветствовала подругу:

— Проходи! Я как раз сварила кофе. Здесь Жак и Стефан.

Мари-Луиз обменялась дружескими поцелуями с двумя мужчинами, которых знала с раннего детства, но которые были скорее приятелями Жислен. Мари-Луиз заметила, что они многозначительно переглянулись. Их глаза выражали нечто большее, нежели мужскую солидарность. На столе лежали книги, тут же стояли чашки с кофе и пепельница. Мари-Луиз закурила и с удовлетворением отметила, что у нее в доме гораздо чище.

Когда Жислен была рядом, Мари-Луиз ничего не боялась — ни разговаривать на политические темы, ни слушать запрещенную музыку, что сопровождалось неумеренными возлияниями, а иногда и жестокими стычками. Если муж Жислен пользовался всеобщим уважением, то сама она была крепким орешком для местных жителей, а особенно для их жен, чей провинциальный консерватизм вызывал лишь насмешки со стороны ее друзей, склонявшихся к левым взглядам. Среди них не было ярых сторонников коммунизма, но принципиальность их позиции поражала Мари-Луиз, которая любила бывать у Жислен, наблюдать за жаркими дебатами и при этом не оборачиваться назад, чтобы увидеть недовольное лицо отца. Однако ее природная застенчивость была неправильно расценена по обе стороны баррикад. С одной стороны ее обвиняли в дурном влиянии на подрастающее поколение, с другой считали сторонницей Петена.

Сначала заговорили о черном рынке, о новостях, вернее, об их отсутствии со стороны левых, о нарастающем недовольстве среди горожан. Вопрос о пленных оказался самым болезненным, ведь не было семьи, которой не коснулась бы эта беда. Перемирие, подписанное в июле в том же железнодорожном вагоне, что и Первое компьенское перемирие 1918 года[45], привело к ослаблению боевых действий, но не положило конец войне. Франция разделилась на две части — оккупированную немцами, служащую плацдармом для завоевания Англии и ту, которая находилась под предводительством маршала Петена и его сторонников, расположившихся в курортном городе Виши[46]. Маршал пользовался практически непререкаемым авторитетом у ветеранов Первой мировой, консерваторов и высшего духовенства католической церкви. Остальные же готовы были отдать ему свои голоса, если бы, во-первых, он добился освобождения пленных и, во-вторых, подписал соглашение о выводе немецких войск с территории Франции. Но ничего подобного не происходило.

— Старик выжил из ума, — с насмешкой сказал Жак. — Он просто марионетка в руках Лаваля[47], который дергает за нужные веревочки. Неудивительно, что немцы открыто насмехаются над ним, как и мы все.

— Если бы он действительно выжил из ума, — сказал Стефан, — это было бы лучше. Он гораздо опаснее, чем может показаться. Посмотрите, это же тщеславный старик, который пытается свалить вину на каждого, кто не поддерживал всеобщую воинскую повинность и принятые им военные законы. Он наивно полагает, что его авторитета будет достаточно, чтобы заставить немцев считаться с ним. Стать посмешищем — это страшнее, чем стать идиотом.

— Что же, по-твоему, мы должны делать?

Мари-Луиз просто хотела узнать поподробнее, что имел в виду Стефан, но почему-то ее вопрос прозвучал как вызов, который заставил обоих мужчин еще раз переглянуться, на этот раз с нескрываемым раздражением.

— Мне кажется, Мари-Луиз хотела спросить, есть ли альтернатива. — Жислен нагнулась над столом и стряхнула пепел, внимательно вглядываясь в лица друзей. — Чем сидеть и наблюдать, как боши расхаживают по нашему городу, может, стоит что-нибудь предпринять? Я права?

Жак и Стефан опять переглянулись. Они явно были раздражены, но некая магическая сила заставляла их повиноваться Жислен.

— Послушайте, Мари-Луиз — моя давняя подруга и не придерживается взглядов своего отца, если вы это имеете в виду. К тому же она очень рассудительна, чего иногда не хватает многим из тех, кого я знаю.

Стефан кивнул.

— Так что мы можем сделать? — Жислен разогнула один палец. — Можем ничего не предпринимать, как поступали с начала лета. Вы двое избежали призыва и остались здесь, чтобы дождаться прихода бошей, а могли бы продвигаться на запад. Тогда у нас были бы хоть какие-то шансы. — Она разогнула второй палец. — Мы могли бы найти нужных людей, правда, не совсем понятно где, но которые помогли бы нам переправиться в Англию и присоединиться к генералу де Голлю[48]. Он, конечно, похож на сумасшедшего, но, по крайней мере, не лижет зад этим проклятым бошам. Или, — она разогнула третий палец, — мы могли бы сами предпринять что-нибудь и заставить немцев убраться домой к своим любимым жареным сосискам и кислой капусте… — Жислен обвела глазами кухню, гордо демонстрируя три изящных пальца. — Я ничего не пропустила, Мари-Луиз?

В ее глазах читался вызов, вызов робости и осторожности Мари-Луиз, которая всем естеством ощущала важность момента. В эту минуту их детская дружба проходила проверку на прочность, ведь от ее ответа зависела их с Жислен дальнейшая судьба, но Мари-Луиз молчала. Мужчины сочли ее замешательство за ответ.

— Есть, конечно, еще варианты… Например, дождаться, сможет ли Петен вернуть домой пленных. — Мари-Луиз показалось, что она говорит голосом своего отца.

Жислен взяла еще одну сигарету, не спуская глаз с подруги.

— Но если этого не произойдет до следующей весны, то, возможно, нам придется подумать об альтернативных вариантах. Не знаю. Я должна хорошенько все взвесить. Следует учесть все обстоятельства, в том числе и захват заложников.

Мари-Луиз подняла глаза, словно ища поддержки. Подруга смотрела прямо на нее.

— Согласна, — сказала Жислен. — Мы должны все учесть, должны подумать о том, как изменится ситуация, если мы что-либо предпримем. Хотя я уверена, мы и так хорошо все знаем. Это война, а на войне людей убивают. Разница лишь в том, что вместо молодых солдат жертвами могут стать высокопоставленные особы, женщины или даже дети. Так происходит всегда, когда военные действия перемещаются в города или боши начинают бомбить крупные промышленные центры. Посмотрите на Роттердам или Лондон. Поэтому если немцы ответят репрессиями, результат будет таким же. Это война. Вопрос заключается в следующем: стоит предпринимать определенные действия или нет? Я права?