— Нечего рассказывать, Марта, — заметно огорчился Йохан. — Я-то как раз был тогда на побывке дома… Догнал своих только в Польше, когда даже нарвский дым уже выветрился из мундиров! Так что в сражении мне так и не довелось побывать, экая досада!! А то я непременно взял бы у московитов второе знамя, и король принял бы меня вместе с Кристианом в свою верную дружину лейб-драбантов! Наш король замечает все подвиги и всегда награждает героев достойно их деяниям. Старые солдаты говорят, он может видеть сквозь дым сражения!

Марта с сомнением хмыкнула. Правда, строгая госпожа пасторша, наверное, тоже обладала способностью видеть сквозь стены, всегда появляясь в девичьей спальне с суровым назиданием как раз в тот момент, когда они с ее дочками сплетничали о кавалерах. Но видеть сквозь дым сражения, да еще когда вокруг летают ядра и пули, — уж больно сомнительно!

— А может, он еще молнии из глаз метать умеет, ваш король? — хихикнул она.

— И умеет!! От одного его взгляда боевые кони начинают беситься и сами поднимаются в безудержный галоп, а солдатскому сердцу совсем ничего не страшно! — возмутился Йохан. — Да что ты вообще понимаешь в воинских подвигах, девица?!

— Не менее твоего, думаю, — с достоинством парировала Марта. — Я, между прочим, дочь офицера Речи Посполитой! А с недавних пор — и жена шведского солдата, если ты помнишь!

— Прости, прости, любимая! — Йохан с жаром раскаяния припал губами к ее руке. Это было приятно. Марта даже зажмурилась от счастья. Тем более он все равно не увидит и не станет заноситься: он занят ее рукой. Как же ей все-таки повезло в любви! Какой завидный супруг ей достался! Не нудный и желтолицый от постоянного сидения в пыльной лавке отпрыск купеческого семейства, у которого на уме только звон талеров да приходно-расходные книги. Не мастер-ремесленник, сутулый и чахоточный от тяжелого труда, задавленный страхом перед бедностью и жизнью, убитой на услуги первому встречному. И даже не благочестивый, но, увы, постный священник, который не ляжет с женой в постель без того, чтобы не процитировать половину Писания… Храбрый, красивый, веселый солдат, пылкий, как огонь (что не редкость в его сословии!), да к тому же влюбленный и ласковый, словно весенний ветерок (что, наоборот, редкость!). А какие чудные звуки умеет он извлекать из своей начищенной медной фанфары — то призывные и грозные, словно песнь бранной славы, то протяжные и скорбно-печальные, словно плач валькирии из древних легенд его скалистой родины!

— Слышишь, Марта? — внезапно встрепенулся Йохан. — Скрипка!

И действительно, оттуда, где веселились изрядно захмелевшие гости, долетела простенькая и в то же время удивительно радостная мелодия крестьянской песенки «Лиго», под которую в Янову ночь латышская молодежь водит хороводы вокруг костра. В воздухе отчетливо запахло дымком от смолистого хвороста.

— Пойдем, Йохан! — вскочила Марта, в свою очередь увлекая за собой своего драгунского трубача. — Я хочу танцевать! Хочу кружиться с тобой вокруг костра до рассвета, и петь, и улететь в небо вместе с искрами! И забыть! Забыть, что твой король Карл, который все видит и пускает молнии, позовет тебя, и ты уйдешь. А мне останется только ждать, когда ты вернешься, и плакать. Ты же знаешь, я терпеть не могу плакать! Так что уж возвращайся поскорее, пожалуйста! И возвращайся обязательно!

Но Йохан вдруг весело схватил ее в объятия и принялся со смехом целовать куда попало:

— Ах вы, Евины дочери! Хотите, чтоб солдат сидел подле вас на привязи, как собачонка? Вот уж чему не бывать, так не бывать! И потом… Ну что со мной может случиться? Поляков и саксонцев мы с нашим неустрашимым львом Карлом побьем, как нечего делать!

— А московиты? Они, говорят, уже совсем близко…

— Московиты уже побиты под Нарвой, лежат в своих болотах и не встанут! Бродит здесь по Лифляндии с дикими казаками и разным сбродом какой-то их начальник Шере… Шеме… Да ну его! Непроизносимое имя. Не бойся, Марта, наш добрый верный Шлиппенбах скоро загонит этого жалкого вояку обратно в варварский Новгород, и я опять вернусь к тебе! До следующей войны, ха-ха-ха!!!

Марта хотела возразить, что Новгород, если верить рассказам пастора Глюка, богатый и красивый город, что генерал Шлиппенбах недавно уже потерпел одно поражение от этого русского воеводы с таким сложным именем на «Ша», и что ей вовсе не хочется, чтобы муж возвращался к ней только в перерывах между войнами. А еще очень хотела сесть на траву и заплакать, горько и безутешно, словно обиженная маленькая девочка. Но она не сделала ни того ни другого, а через силу изобразила на своем померкшем лице приветливую и ласковую улыбку. «Никто не говорил, девочка, что быть женой солдата легко или радостно, — вдруг отчетливо сказал в ее душе незабытый голос матери. — Но жена солдата должна быть тверда и улыбаться, когда хочется плакать. Пускай он запомнит улыбку. В самый страшный час она охранит его». Что ж, улыбайся, Марта. Ты должна научиться улыбаться в лицо беде, приказала она себе. Ее счастье, похоже, имело отчетливый и терпкий привкус горечи, словно густая черная мальвазия, которую она сегодня попробовала впервые. Но благородное вино все же лучше, чем скисшее молоко!

Пастор Глюк играл на простой крестьянской скрипке, и смычок самозабвенно плясал по стареньким струнам. Старинная латышская песня неслась над древней латгальской землей. Благочестивый священник сам чувствовал, как погружается в седое и замшелое языческое прошлое этой необычайной страны и ее народа. Но мысль о подобном святотатстве сейчас не ужасала, а, наоборот, пьянила и увлекала его. Или это хмель бродил в пылающей голове Эрнста Глюка, полной смелых идей о просвещении и свободе Ливонии? Сейчас он не мог ответить на этот вопрос даже самому себе. Пастор Глюк просто любил этот темный, мужицкий край, угнетенный так давно и так жестоко, что память о лучших временах сохранилась только в смутных легендах…

Городская молодежь, парни, скинувшие башмаки, и девушки, подоткнувшие подолы платьев, весело отплясывали, взявшись за руки, вокруг высоких костров. Смешавшись с ними, усатые шведские драгуны, боевые товарищи Йохана Крузе, весело охлестывали тяжелыми ботфортами мягкую росистую траву. Без мундиров, в холщовых распахнутых на груди рубахах, они сами походили теперь на мирных крестьянских парней.

И во всем году не сыщешь, Ли-иго,

Ночи Яновой короче! Лиго!

Не успеет ночь спуститься, Ли-иго,

Как уж зорька зацветает! Лиго!

Никто, кроме Марты, не заметил, как драгунский лейтенант Хольмстрем, сам не совсем твердо державшийся на ногах, приблизился к танцующим и отозвал трубача Йохана Крузе в сторону.

— Йохан, мне, право, неловко, в день твоей свадьбы… Но приказ есть приказ, — отнюдь не командным тоном начал офицер, и у Марты упало сердце. Значит, то неизбежное и страшное, во что ей так не хотелось верить, случилось так скоро!

Марта плохо помнила, как Йохан долго и как-то отчаянно целовал ее, сжимая в ладонях ее лицо, прежде чем опрометью умчаться за своей фанфарой и палашом. В полубессознательном состоянии она твердила себе только одно: надо улыбаться, во что бы то ни стало светло и ободряюще улыбаться ему! А в ушах словно уже звонили по тысячам полегших на кровавых полях погребальные колокола — не мелодично и звонко, как привычные звоны мариенбургского собора, а тяжеловесно, жутко и угрюмо, как звонят колокола русских церквей… Опять же, если верить рассказам пастора Глюка: сама Марта в Московии ни разу не была. Впрочем, как говорят, безумный царь Петр теперь срывает там колокола с храмов, чтобы лить из их меди пушки взамен потерянных под Нарвой и стрелять из этих пушек в ее Йохана.