Лишь перед рассветом она забылась тревожным сном, и ей вдруг пригрезились звуки фанфары Йохана, которая, казалось, не пела, а стонала, взывая о помощи… Марта проснулась со стоном и первые мгновения никак не могла понять, что происходит: она уже не спала, а труба все продолжала играть где-то невдалеке, хриплым и срывающимся голосом, словно из последних сил, выводя все тот же сигнал.

Это Йохан!! Он здесь! Он зовет ее!

Марта сорвалась с постели, путаясь в платье, схватила башмачки, бросила и, босая, рванулась прочь из дома на зов трубы.

— Одна, на улицу, ночью! Не смей! — крикнула, высунувшись из дверей своей спальни, госпожа Христина в ночном чепце и шлафроке.

— Подожди, Марта, не ходи без меня! — бросился следом за ней пастор Глюк. Он, кажется, вовсе не ложился спать в эту ночь…

…В час сладкого предутреннего сна город был взбудоражен звуками трубы. Хлопали ставни, высовывались заспанные головы, в вязаных колпаках или простоволосые, тревожные голоса спрашивали друг у друга, что случилось. Плутонг гарнизонных солдат, грохоча башмаками, спешил к воротам, с мушкетами на плечах и факелами в руках. Их свет не мог рассеять опустившийся на Мариенбург густой туман, но все же слабо освещал улицу. Марта поспешила следом за отрядом. Пастор Глюк догнал ее и, не говоря ни слова, накинул ей на плечи платок. Они пошли вместе.

Окованные железом створки городских ворот были распахнуты, пропуская отставших всадников в шведской форме, чьи измученные лошади плелись спотыкающимся шагом. На небольшом мощеном плацу перед кордегардией[12]было тесно от взмыленных коней и лихорадочно двигавшихся солдат. Полсотни знакомых драгун из оставившей город в ту памятную Янову ночь роты с усталой руганью отпускали подпруги, сжимавшие тяжело вздымавшиеся взмыленные конские бока, осторожно спускали с седла стонущих раненых или просто толпились, оживленно рассказывая что-то гарнизонным солдатам. Еще прежде, чем Марта отыскала жадными глазами серого коня Йохана и его знакомую фигуру, ей бросились в глаза разительные перемены, произошедшие в облике этих некогда блестящих воинов. Даже в призрачном свете едва занимавшейся зари было видно, что синие мундиры драгун поседели от дорожной пыли и были изорваны, на давно не чищенных ботфортах налипла засохшая болотная грязь, медные пряжки и кожаная амуниция утратили свой прежний блеск. Загорелые лица солдат осунулись и заросли недельной щетиной, длинные светлые волосы висели неопрятными космами. В их толпе то и дело попадались следы недавнего боя — неряшливо повязанная окровавленной тряпицей голова или замотанная рука, едва начавшая подсыхать ссадина на лице или заплывший багрово-фиолетовой опухолью от чьего-то крепкого удара глаз. И, самое главное, драгун было теперь раза в два меньше, чем еще совсем недавно. Не было видно ни пожилого капитана, ни премьер-лейтенанта, а командовал теперь, похоже, старый знакомец Хольмстрем, у которого была повязана грязным платком кисть левой руки.

Как и всякая влюбленная девушка, Марта верила, что всегда узнает любимого, какие бы страшные перемены ни произошли с ним. Узнает его лицо, его фигуру… Сейчас выделить Йохана из толпы драгун ей помогли только его серый конь, залепленный засохшей грязью по самую грудь, и поблекшая фанфара на боку. Он сидел в седле, непривычно ссутулившись и поникнув, опустив непокрытую голову, и лицо его, потемневшее от пыли, пороховой копоти и лишений, казалось постаревшим на десять, а быть может, на двадцать лет. Но это был ее Йохан, ее любовь, ее муж перед Богом и людьми. Марта хотела позвать любимого, закричать, но словно жестким сухим обручем сдавило горло, и из него вырвался только хриплый жалобный стон. Вытянув перед собой руки, она, не разбирая дороги, бросилась к Йохану через толпу сочувственно расступавшихся солдат. Словно почувствовав ее приближение, он вскинул голову, встрепенулся, стремительно соскочил с седла и распахнул ей навстречу объятия. Они прижались друг к другу, и так и стояли, безучастные ко всему и ко всем, видевшие только друг друга и свое счастье. Тогда Марта впервые почувствовала запах войны. Он исходил от его изорванного мундира и состоял из пороховой гари и едкой дорожной пыли, конского и мужского пота, запекшейся крови, а также еще чего-то неуловимого и от этого особенно жуткого — наверное, это был запах смерти…

Тяжелыми шагами смертельно уставшего человека подошел лейтенант Хольмстрем.

— Здравствуйте, фрекен… вернее, фру Марта. Йохан, можешь идти с женой. Свободен до полудня, не позже. Коня оставь.

Пастор Глюк, стоявший поблизости, негромко спросил лейтенанта:

— Герре Хольмстрем, где произошло сражение?

— У мызы Гуммельсгоф. Мы разбиты наголову, преподобный пастор, — горько ответил лейтенант. — Лифляндского корпуса больше не существует.

— Неужели генерал Шлиппенбах разгромлен? — в изумлении начал пастор, но лейтенант оборвал его:

— Шлиппенбах бежал с остатками кавалерии. Жалкий хвастун, думал растоптать московитов, как ватагу разбойников… А они — армия!! Наша проклятая ландмилиция, мужичье неотесанное, первыми не выдержали напора неприятеля! Абосский и Карельский полки разбежались, словно зайцы! И все рухнуло!!! От нашей пехоты едва сохранили строй две-три сотни людей, остальные перебиты, пленены или до сих пор бегают по полям и болотам. Это катастрофа, герре Глюк…

Хольмстрем обреченно махнул рукой в рассеченной краге и хотел было уйти, но преподобный Глюк с неожиданной силой удержал его за плечо:

— Значит, московиты вот-вот будут здесь. Помогите мне! Вы христианин и офицер, лейтенант… Скверный христианин и шведский офицер, но, как видно, не самый худший человек. Мы должны вывезти из города мирных обывателей, хотя бы женщин и детей!

— Поздно, пастор, — искренне вздохнул лейтенант. — Московиты уже пришли. Вокруг города рыскают казачьи разъезды, а с часу на час ждите в гости самого фельдмаршала Шереметиса. Мы несколько дней гнали коней, как сумасшедшие, чтобы успеть вперед него. Из города дороги нет. Вам остается только укрыться в подвалах от бомбардировки и уповать на надежность стен и крепостную артиллерию. Даст Бог, пересидим в осаде. Шлиппенбах распорядился усилить здешний гарнизон нашей ротой, а от нее не так уж мало осталось!.. Простите, появился комендант, мне надобно срочно переговорить с ним о делах, которые я не доверю вашим ушам.

Запыхавшийся майор фон Тиллау подоспел к воротам Мариенбурга в теплых домашних туфлях и ночном колпаке. Однако комендант успел натянуть мундир и прицепить тяжелую рапиру. Хольмстрем направился к нему, а пастор увлек за собой Йохана и Марту. В эту минуту ему вдруг показалось, что оба они — его дети. «Надо же, — изумился Эрнст Глюк. — Никогда не думал, что буду так рад видеть у себя в доме шведского солдата!»

Йохан и Марта шли, крепко обнявшись, и за всю дорогу не проронили ни слова. У дверей пасторского дома их встретил с фонарем в руке работник Янис, широкая физиономия которого расплылась в довольной ухмылке: неизвестно откуда, но старик уже узнал о поражении шведов и не скрывал радости. Пастору пришлось прикрикнуть на него: