Преподобный все жил да жил, все больше думал о жизни как о чистилище и колотил по полу своей палкой.

Когда он наконец получил письмо, то Выдвинул Подбородок и немного сузил ноздри. Такое не выглядело привлекательно. Он прищурился сквозь снежную пыль своих очков, чтобы прочитать имя сына, и когда увидел «Ваш сын Авраам», то пришлось прищуриться сильнее.

Так там и было: «Ваш сын Авраам».

Все это время Преподобный думал, что его сын давно на Небесах, предстательствуя за него.

Он думал, что Авраам ушел туда в первых рядах Павших Героев Первой мировой войны и к настоящему времени, вероятно, его кожа была такого же цвета, что и мемориальные доски из мрамора цвета сливок, какие есть в больших Протестантских церквах.

Но нет, Авраам был в Ирландии.

Иисус Боже Милостивый, что же Ты делаешь!

Ну, я не собираюсь говорить, что это было потому, что Преподобный думал, будто грязная ирландская земля передаст его ногам гниль, и не потому, что он не мог без отвращения произнести слово «Ирландия», хотя и то и другое было, вероятно, верно. Несмотря на усилия Совета по туризму, Ирландия в те дни не была в Десятке Лучших Стран для Посещения, а для англичан это было фактически запрещено, как сказал бы Папа Римский. Ирландия? Католики и убийцы, подумал бы Преподобный. Неблагодарные мерзавцы, у кого не было ни малейшей признательности за восемьсот лет цивилизованного правления Его Величества. Те, кто, как только англичане отбыли, раскрыли свою истинную сущность и начали убивать друг друга топорами, серпами и садовыми ножницами.

Ирландия? Лучше бы этому Аврааму оказаться в Аду.

Эта картина так и стояла у него перед глазами, когда Преподобный просунул письмо через решетку в огонь и стал дышать чаще. Образ пропитанных водой болотистых низин — образ Ирландии, — камнем лег ему на грудь.

Не прошло и недели, как он скончался.

Да почиет в мире.

Amen.

И Awomen тоже[160], как Денис Фитц сказал прихожанам через половину секунды после полночной Мессы. Это было еще до того, как мы в Фахе переместили полночь на половину девятого.

Ответ дедушки на отказ преподобного приехать в гости и последовавшая смерть привели к весьма своеобразным последствиям: дедушка перестал верить в Бога и начал верить в лосося. Оказалось, что планы в этом мире не имели смысла. Не было смысла воображать, что он, Дедушка, вообще когда-либо смог бы осуществить мечты своего отца или достичь Невозможного Стандарта.

Дедушка оставил мир сей ради рыбалки.

Справедливости ради следует отметить, что, возможно, был более глубокий смысл — тайно вывести Преподобного из христианства, возвратившись к истокам: к Петру, который был Рыболовом[161], и к Павлу, которому посвящены храмы, ведь так это работает? Я не великий знаток Библии, хотя у нас есть великолепная Библия (Книга 1001, «Библия короля Якова»[162]), черная и мягкая, с такими тонкими, легкими, как перышко, страницами, какие используют для Библий[163], будто бумага для них может прибыть только из одного-единственного источника, и страницы сделаны тонкими до такого изящества, которое каким-то образом ощущается святым, так что даже их переворачивание становится неким священнодействием. Так или иначе, дело было в Лососе. Дедушка остановил все работы в Эшкрофт Хаус и на его землях, вышел из французских дверей, спустился по подстриженной лужайке, созвал рабочих и, обращаясь к собравшимся, стоящим вокруг него с открытыми ртами и чешущими в затылках, объявил: «Прекратите подрезать изгороди, парни, больше не надо косить траву, соберите вещи и отправляйтесь по домам».

Есть фотография Дедушки — на ней ему около тридцати пяти. Он в белой рубашке, застегнутой до подбородка, и у него на лице выражение дикого нетерпения. Его губы крепко сжаты, и можно подумать, он боится, что у него изо рта вытечет мерзкая микстура, если он хоть чуть расслабится. Вся его поза говорит, что он негодует и снова хочет сбежать — опять сбежать в то самое Другое Место, — и уже по его подбородку вы видите, как приезжает Преподобный. Вы видите наклон носа дедушки, борозды между темными глазами и понимаете, что старик прибывает собственной персоной и не будет никакой возможности избежать этого.

Но Дедушка собирается попробовать. Да, сэр. Он собирается применить ко всему подход «Что бы сделал мой отец?» и затем выбрать противоположное. Так, вместо того чтобы погрузиться в тупое благорасположение, присущее середине жизни, вместо удобного самодовольства и респектабельности он берет свои удочки и выходит из ворот Эшкрофта, сопровождаемый двумя скачущими волкодавами. Дедушка покидает дом, предоставив его самому себе, что означает сорняки, плесень, грибы в подвале, разбитые стекла в спальнях наверху, мухи, улитки, мыши и семейство осиротевших грачей, которые застряли в дымоходе, как в ловушке, не в силах выбраться на волю.

Он начинает у Черного Замка на реке Бойн[164]. В блокнотах, куда он записывал свои уловы, есть пометки в скобках под лососем, которого он поймал, и имя — мистер Р. Р. Фицгерберт[165].

Из-за обязанностей перед Его Величеством, я полагаю, возможно, для того, чтобы отправиться в путешествие и добыть для Него что-то хорошее — например, Виргинские острова или что-то в том же духе, Король пожаловал мистеру Фицгерберту всю рыбу, которая прошла туда — Тебе рыба, тебе жареный картофель, а еще Библия, только в ее английском варианте, — и мой дедушка оказался достаточно скрупулезен и записывал, какого из лососей мистера Фицгерберта поймал и на какую мушку[166].

У меня есть его Дневники Лососей, послужившие материалом для Дедушкиной книги. Они здесь, в библиотеке моего отца, спрессованные между «Дон Кихотом» (Книга 1605, Винтидж Классикс, Лондон), своего рода гениальным испанским чудом, и «Лососем по имени Салар» (Книга 1606, Генри Уильямсон[167], Фабер и Фабер, Лондон), книгой настолько хорошей, что, читая ее, вы словно находитесь в реке. Каждый Дневник Дедушка бережно хранил. У них у всех синий рисунок под мрамор внутри и черный кожаный переплет, как у карманного издания Библии. В первый раз, когда я открыла такую, то почувствовала себя неподобающе. Я люблю осязать книги. Я люблю ощущения от прикосновения к ним, их запах, шелест страниц. Я люблю держать их. Книга — чувственная, волнующая вещь. Свернувшись калачиком, вы сидите в кресле с книгой или, как и я, берете ее в кровать, и она, ну, в общем, окутывает вас. До чего же я странная. Я знаю. «Какого черта?» — как говорит Бобби Боуе в ответ на любой вопрос. Вы либо понимаете меня, либо нет. Когда мой отец впервые взял меня в библиотеку Энниса, я ходила среди полок и чувствовала общество, общество не только писателей, но и читателей, потому что они снимали с полок книги, и открывали их, и читали. Книги были потерты так, как их могут потереть только руки, глаза и умы; книги были в буквальном понимании первозданными Facebooks, то есть Книгами Лиц — ведь в эти книги заглядывали лица читателей, — и я полюбила это странное ощущение — быть на борту корабля читателей.