Впрочем, в фильме трудно передать, насколько это бесподобно. Помощник режиссера думал, что, возможно, должна быть еще одна рыба, которую Лоуренс поймал раньше, и можно бы для сравнения положить ее рядом, но помрежа никто не слушал, и было решено, что зрители просто поверят, что рыба была Большой, если и музыка к фильму, и молнии, и звуковые эффекты, и игра Лоуренса скажут, что так и есть.

Как бы то ни было, вот он добирается до берега. Взбирается наверх, падает, дождь лупит по-прежнему, Лоуренс извлекает крючок из пасти рыбы, держит ее, взвешивая в руках. Ну и ну! Смотрите-ка. Первоклассный Лосось, как сказали бутафоры, а они отклонили трех, и чтобы донести до всех мысль, что те три рыбешки были просто смешными, они раздобыли эту диковину и, глядя на нее, подняли вверх Большие пальцы.

Вот и все. Человек и Лосось. И вся мудрость, все знание, какие есть у рыбы, так или иначе переходят к человеку. Все секреты мира, все загадки случайностей и совпадений, власти, и силы, и окончательной капитуляции входят в него, и Дедушка отпускает лосося назад, в реку. Отпускает его восвояси, а сам, измученный, ложится плашмя, и вроде как плачет из-за всего, что не удалось в его жизни, и из-за того, что Бог так и не захотел явиться, и дождь стекает по его лицу. Светооператор щелкает выключателем, и Мервин делает музыку тише, так что, даже если вы в этот момент тупо уставились в свой попкорн, вы все равно знаете, что там, на экране, ваш родной человек испытывает муки чего-то вроде откровения.

В следующем кадре он пересекает поле.

Он идет в город. В город Трим в графстве Мит, но поскольку съемки идут в Голливуде, который даже не собирается быть похожим на Студию Илинг[192], то для сохранения грима дождь перестает лить.

Как бы то ни было, вы не можете отвести взгляд от моего дедушки, которого играет наш парень Лоуренс. Он идет в город, к тому большому дому, где Мерл почти закончила возиться с Гримом и Костюмами. Чтобы не нарушать авторские права, сейчас мы не можем заставить ее произнести хоть строчку, но если ваше воображение потерпит неудачу и вы не в Пяти Процентах, то вперед — загружайте текст ее роли.

Свист. Взрыв. Шипение. С-с-с-с. Бах. Ш-ш-ш-ш.

Это не Германия вторгается в Польшу. Это Дедушка и Бабушка в усадьбе в Триме вечером в день Великого Улова, сентябрь 1939 год.

(К сожалению, Цензор вырезал любовную сцену. В то время в Ирландии не было любовных сцен. Большинство людей думало, что поцелуй и есть секс. Языки были пенисами. Разрешенными только для общения. Что, неудивительно, оказалось очень популярным.

Вы не верите мне, ну так навестите ирландский Комитет по Безнравственной Литературе[193], поприветствуйте тамошних парней. Ни одна женщина не была допущена к работе Цензором. Некоторые члены Комитета тайно надеялись, что Присутствие Женщин Вообще Не Будет Разрешено в Ирландии, и это было бы неплохо, за исключением досадной проблемы глаженья.)

Итак, если хотите, создайте свою собственную сексуальную сцену. Вы же понимаете, что хотите этого, как Томми Марр сказал Ифе О'Киф во время Апостольского Собрания у Райана. Так он заигрывал. Такие слова, полфлакона дезодоранта Lynx, джинсы с заниженной талией, чтобы можно было видеть его трусы «Сенбернар»[194], на случай, если она окажется почитательницей этого святого, и подчеркнуто медленное подмигивание, делавшее Томми Марра более или менее похожим на Холи Роша после того, как его хватил удар. Вы же понимаете, что хотите этого.

Так или иначе, поступайте, как вам нравится. Пришел Доктор Махон, и мы должны объявить антракт.

* * *

К счастью, в то время Ирландия не существовала[195] в мире. Поэтому мы не участвовали во Второй мировой Войне. Old Roundrims добился этого. Гениально, на самом деле. Вторая мировая война была toirmiscthe, как он сказал. Это слово многие должны были искать в словаре, и когда находили, то оказывалось, что война по существу запрещена[196], только на ирландском языке. Твиттер сошел с ума, заявив, что это было позорным и отсталым, но в те времена Твиттер[197] был разговором одних только птиц. Дело в том, что ирландцам не нравится относиться к вещам прямолинейно, как Джимми Янки узнал в тот раз, когда вернулся домой, поехал в Аптеку Бернса в Килраше и во весь голос попросил что-нибудь от крови, льющейся из его задницы. Нет ничего прямолинейного, когда дело касается нас. Это никакое не совпадение, что у нас нет прямых дорог, да и через черный ход мы ходим неспроста. Люди, приезжающие к нам домой, иногда парковались во дворе и ждали, когда появится мой отец, так что на самом деле они вовсе не приезжали в гости. Итак, нет, мы не были на Войне. Мы были в чем-то другом, названном «Чрезвычайное Положение». Никто другой в мире не был в нем, только мы. Мюнхенская Возня[198], как это событие называет Пэдди Каванах[199] (Книга 973, «Собрание стихотворений», Мартин, Брин и О'Киф), не волновала нас.

Дедушка точно не волновался о сохранности своих материалов. Во-первых, он уже был старым. Он родился в 1895 году, и ему было за сорок. И, во-вторых, он был Вне Игры еще до Ориэл Колледжа и почти совсем забыл о том, что в человеческом разнообразии существует женский пол. (Вьющиеся волосы в ушах, безумные и жесткие, как проволока, брови, словно запутанная леска над слезящимися глазами, и его версия состоящей из точек маски на нижней челюсти, как у Преподобного, были доказательством его забывчивости.)