Впервые в моей жизни я причастна к этим летним любовям. Я в числе тех, что отдаются охотнику. Мечтая, что он принесет свой трофей домой.

Я долго шла по дамбе. Миновала пляж напротив авеню Луизон-Бобе; там, на песке, под желтым зонтом, сидят в синих полотняных креслах двое, мужчина как будто спит, женщина читает книгу – со спины она смахивает на мою сенгенскую поэтессу: бледный затылок и тело, уже такое усталое.

В тридцати метрах ниже, едва скрытые высокой травой, два подростка, белокурые, под цвет песка, чья медлительность движений напоминает об осторожности детства, но нетерпение тел выдает насущность взрослого желания, вдруг целуются в губы и так же резко отскакивают друг от друга. Девочка кричит:

– Любовь – это когда покалывает руки, жжет глаза, когда не хочется есть!

Я сразу подумала о моих трех взрослых сыновьях и пожелала им быть из породы мужчин, от которых у девушек покалывает руки и жжет глаза. Из тех, что убегают, но всегда возвращаются; как, в общем-то, мужчина из бара, мой чудесный непрошеный гость.

Я ложусь в дюнах. Закрываю глаза. Мои пальцы погружаются в теплоту песка, точно змейки. Песчинки текут, как сухая вода. Солнце пригревает мое лицо. Ветер откидывает полу юбки, я не поправляю ее.

На мое колено ложится рука.

– Одно слово, чтобы я узнала ваш голос.

– Это я.

И рука скользит выше. Она останавливается между ног и начинает знакомство с новизной.

* * *

– Это ваша супруга научила вас так ласкать женщин?

– Нет. Но мое неукротимое желание – да. Мое бесстыдство.

– Вы больше не занимаетесь любовью?

– Недостаточно хорошо. Недостаточно часто.

– Вы ее больше не хотите?

– Я хочу вас.

– Слова, слова, слова.

– Я искренен, Луиза. Впервые за двадцать пять лет я хочу женщину так, как вас.

– Новизны, вот чего вы хотите.

– И это тоже.

– Но когда вы поцелуете меня, а может быть, и возьмете, я стану древней историей. Летним воспоминанием. Отпускным трофеем: красивая женщина средних лет, замужняя, верная жена, одна в Ле-Туке 14 июля. Мужчины – воры, которые не хранят краденое.

– Я так не думаю. Я украду вас у вашего мужа. Я сохраню вас, Луиза.

* * *

И тогда я смотрю на него.

Шестидесяти ему, наверно, еще нет. Трогательные морщинки в уголках глаз. Глаза светлые, гипнотические и волнующие, точно у ездовых собак, всегда забываю, как они называются. Мои пальцы гладят линии его лица. Его щеки колются. Губы у него пухлые, плод, который так и хочется надкусить. Он не идеально красив, но в нем, мне кажется, есть мощное обаяние; чем-то похож на Ива Монтана в «Сезаре и Розали» – та же неотразимая улыбка, та же явная сила и те же озадачивающие слабости. Я опускаю голову ему на грудь, и он прижимает меня к себе, и его рука, которая творит чудеса, крепко держит мое плечо. Мы долго идем так по дамбе. Шагаем в ногу, подлаживаясь, он чуть укорачивает свои шаги, я удлиняю мои. Как труден этот ритм первого раза. Мы улыбаемся. Не разговариваем. Между нами нет ничего, кроме этого нового тепла; тепла наших желаний, наконец открытых друг другу. Наших нетерпений. Впервые после моего материнства я чувствую себя красивой об руку с мужчиной.

Желанной.

* * *

В один серый и горестный день, когда муж стал меньше заниматься со мной любовью, я подсчитала, что, помимо смеха, детей и других счастливых моментов, двадцать пять лет совместной жизни – это еще и восемнадцать с лишним тысяч стирок, тысячи часов глажки и еще тысячи на то, чтобы складывать, убирать, пришить пуговицу, вывести стойкое пятно, удостовериться, что его любимая рубашка безупречна на завтра, для такого важного совещания; десять тысяч программ посудомоечной машины и как минимум вдвое больше движений, чтобы расставить по местам в шкафчиках тарелки, стаканы, рассортировать приборы, отмыть блюдо, десять блюд, тысячу блюд и видеть, как мало-помалу грубеют мои руки, чувствовать, как подушечки пальцев превращаются в тонкий наждак. Так что «да», сто раз «да», почему бы сегодня не рискнуть быть счастливой. Наконец. Для себя. В ненасытной страсти мужчины. Чтобы он ласкал меня снова и снова, как делал это чуть раньше, в дюнах, с этим нетерпением, понимавшим мой голод, пробуждавшим мои уснувшие волны, утолявшим мои желания бурь и гибели в пучине.

О, я кричала. Боже мой, как мне стыдно. Я так кричала, что, наверно, слышал весь пляж. Я розовею, я смущена. Моника никогда бы на такое не отважилась: даже, и особенно, со своим мужем; никогда не отважилась бы дать себе волю на людях, рискуя, что ее застукают.

На Пляжном бульваре, на пересечении с улицей Дороте, я узнаю чету давешних старичков из «Мэхогэни». Они одеты в одинаковые бежевые жилеты. Держатся за руки, словно чтобы не дать друг другу улететь, если ветер вдруг вздумает сыграть с ними злую шутку и попытается их разлучить. Но они меня не видят. Я вздрагиваю. Я хочу когда-нибудь стать на них похожей, говорю я себе. Хочу, чтобы кто-то держал меня за руку и никогда ее не выпустил. Хочу не бояться больше времени, которое проходит. Скуки, которая находит. Любви, которая уходит.

Я хочу истории, рассказанной до конца в обожании. Как Филемон и Бавкида, я хочу верить, что можно состариться вместе, умереть в один день и, как они, превратиться в дерево.

В одно дерево.

Скоро я скажу ему «да». Я скажу ему: украдите меня, сохраните меня. Скоро я скажу ему безвозвратное.

* * *

Любитеменянеспрашивайтеразрешенияберитепользуйтесьукрадитеменявсе вашеяничегонезнаюнаучитеменяразбудитеменяятакдавносплюяхочукончатьисмеятьсяиплакатьсвамиянебоюсьмненравятсявашипальцыкаконишарятпомненапоминаяпальцыРобертаКинкейдавМостахокругаМэдисонкогдаончиститовощидляужинакоторыйонаимготовитяплакалавкиномневдругзахотелосьэтогокрепкогоплечавжеланииэтогоудараногойвдверьмоихколебанийзахотелосьэтойтерзающейгрубостидаядарюваммоелучшеедаскажитемнечтовасзовутРобертичтовыменярастерзаете.

* * *

– Меня зовут Робер.

А я люблю тебя. Но этого я не говорю. Отвечаю только:

– Я рада.

* * *

Позже, под вечер, когда мы шли по улице Сен-Жан к «Вестминстеру», к моему номеру, я вдруг остановилась, привстала на цыпочки – боже мой, я и забыла, какой он высокий, – и поцеловала его, как никогда бы не посмела раньше. Горячечный поцелуй, прямо здесь, посреди улицы, посреди людей. Поцелуй непристойный. Редкий. Это был первый поцелуй, самый важный, самый сокровенный, тот, что открывает сердце и нутро.

Конечно же, мы удостоились одной из самых глупых реплик на свете: «Для этого есть отели!» И я, смеясь, ответила: «А мы туда и идем, как раз туда!» А Робер еще крепче прижал меня к себе, к своему желанию, теплому, твердому, животному; и я почувствовала себя польщенной. Красивой и единственной.