Теперь они взрослые. И больше не проводят лето с нами. Мы теперь не уезжаем на каникулы всей семьей. У них свои пляжи, другие постели вечером, другие объятия, другие тени, и, наверно, им и теперь есть чего по-хорошему стыдиться; но об этом они мне не говорят. Видно, считают меня слишком старой для этого.

* * *

После детей пришло все то, чего мужчинам не понять.

Бесконечная печаль. Приливы жара. Набор веса. Высыхание кожи. Головные боли. Перепады настроения. Нескончаемая скорбь по утрате моего тела, которое было способно рожать детей, моего чрева, в котором угасала жизнь; которое было теперь создано лишь для удовольствия, подбадривала меня моя гинекологиня. Вот именно, удовольствия. Которого муж мне больше не доставлял.

В дальнейшем наши летние каникулы стали короче. И дальше. Остров в пятнадцати часах самолетом. Шале в призрачных горах, в сердце Европы. Шоссе 66 по другую сторону Атлантики. Лишь бы ничто не напоминало нам былые счастливые летние месяцы. Запахи сосен или лаванды. Нескончаемые радостные трапезы. Визг из-за ос, которые непрошеными гостьями жаловали к столу.

После всех этих лет веселых какофоний мы с мужем оказались в невыносимой тишине.

Вечерами я уходила спать рано.

Вечерами он читал допоздна.

Мы были безутешны.

В иные ночи в нашей постели я вспоминала наши прежние слова. Слова наших первых аппетитов, которые дурманили меня; слова наших маленьких алчностей; наших трогательных смущений и моих бесстыдных требований. И тогда я произносила их про себя, эти канувшие слова. Они взлетали в темноте спальни и садились на мою кожу, на мою трепещущую плоть, и мои ломки глодали меня, подобно термитам.

Вот тогда-то, в пору этих погребенных слов, я и стала посещать маленький поэтический клуб в Сенген-ан-Мелантуа, в нескольких километрах от нас. В мои годы я полагала, что благоразумнее будет замахнуться на карьеру поэта, чем искать первого попавшегося места, к примеру, уборщицы в «Ашане» или надзирательницы в муниципальной гимназии.

Клубом руководила такая же «домашняя хозяйка», женщина с прозрачной кожей, хрупкого, поговаривали, здоровья, которую едва не отравила собственная кровь. Она писала стихи, которые ее муж, банкир, издавал за счет автора; свои коротенькие опусы она читала раз в месяц в гостиной их большого сенгенского дома. Чтения обычно сопровождались чаем и пирожными от Меерта, знаменитого лилльского кондитера. И если мы не всегда получали удовольствие от сонетов, дерзких анжамбеманов и редких парономазий, то неизменно наслаждались сладостями, в которых наверняка и была истинная поэзия, та, что рифмует «шоколадный мусс и драже» с «патом под крем-брюле».

Шутки ради я накропала пару-тройку шестистрочных строф (слишком трудно), перешла на пятистишия и четверостишия (с тем же успехом) и в конечном счете выдала несколько удачных, казалось мне, дистихов; но они пришлись не по вкусу бледной поэтессе.

– Вы не такая, как другие мои ученицы, Моника (я еще не была Луизой). Вы… Вы не такая, как я. Мы пишем стихи, потому что неспособны их прожить, мы слишком боязливы, слишком уже безропотны. А вот вы – вы созданы для страсти, для бездн, что делают женщин такими живыми. В вас есть что-то русское. Виктория, моя младшая, такая же. Ей всего тринадцать, но я уже угадываю это в ней, она будет способна на пожар страстей, на страдания и рай. Уезжайте, Моника, не заносите того, чего вам не хватает, на бумагу! Уезжайте, переживите страсть, сгорите, уезжайте и потеряйте себя; ведь в потере себя мы себя находим.

Она вдруг показалась мне очень усталой – наверно, слишком много было слов. Слишком много признаний – уже.

– Уезжайте в Ле-Туке, потеряйте себя там, где море отступает, как откинутая простыня, как бесстыдство. И потом, я знаю, что там еще встречаются джентльмены.

В тот вечер мы долго говорили с мужем. Я рассказывала ему о своей тоске и своих желаниях. Он слушал. Протестовал. Мы выпили бутылку вина, одну из тех, что он берег для «особых случаев». И пришли к согласию, смеясь и плача. И 13 июля 1999-го я уехала за сто восемьдесят километров от нас. Одна.

Туда, где море отступает. Как откинутая простыня. Бесстыдство.

* * *

И вот я в Ле-Туке. Еще цепочка машин, велосипедов, колясок на длинной красной лесной дороге. Скрытые дома по обе стороны, смех, плеск воды, запахи костров. Осталось потерпеть еще несколько тысяч метров, и вот уже появляется огромный «Вестминстер», весь из красного кирпича, с белыми балконами.

Часы показывают шесть, и, если верить Нострадамусу, конец света неотвратим:

В году тысяча девятьсот девяносто девятом

через семь месяцев

С неба придет великий Король ужаса,

Воскресит великого Короля Ангулемского.

До и после Марс будет счастливо

царствовать.

* * *

В номере «Вестминстера» на низком столике стоит букет из пяти красных гиацинтов в красивой вазе.

Я улыбаюсь.

Началось.

Гиацинт, я знаю. Этот дивный цветок, произрастающий из луковицы, появился, очевидно, в Греции. Мифология рассказывает, что он родился из крови юноши, Гиацинта, которого убил Зефир во время неосторожного броска диска Аполлоном[33]. Опечаленный этой трагедией, Аполлон создал из крови Гиацинта красный цветок, чтобы он мог возрождаться вечно.

Говорят еще, что красный гиацинт означает: хотите поиграть в любовь? – с толикой эротизма.

Гиацинта – это еще и имя, ныне подзабытое, святой XVII века, монахини-клариссинки из Витербо, которая ушла в монастырь в угоду родителям и вела там скандальную жизнь больше десяти лет.

Скандальную.

* * *

Как и собиралась, я заказываю бокал розового «Таттинже», хорошенько замороженного. Потом опять примеряю мой новый купальник. В большом зеркале рассматриваю грудь, длинные тонкие ноги, ягодицы, бедра. Щиплю мою лакомую плоть. И смеюсь, и мой смех, я это знаю, красив и чист.

Пузырьки шампанского подсказывают мне красивые фразы; и другие, которые немного смущают меня.

Позже я надеваю короткое черное платье; мои ноги, точно циркуль, смогут мерить глазные яблоки мужчин, как земной шар, во всех направлениях.

Да, мое сердце срывается с цепи, когда я вхожу в полутемный бар отеля. «Мэхогэни». Много народу, много шуму. Мне вдруг кажется, что мое платье выглядит неуместно. Но улыбки влюбленных меня успокаивают: здесь открываются двери, даются головокружительные обещания, здесь нет приличий. Лето, полумрак, а алкоголь раздевает всякую стыдливость. Мужья далеко, и жены одни.

Свободных столиков нет. В углу, в сторонке, сидят рядышком старичок и старушка, потягивая портвейн. Они смотрят друг на друга влюбленными глазами. Их пальцы, маленькие, скрюченные артритом змейки, соприкасаются, переплетаются, и мне вдруг становится трудно дышать, потому что я угадываю огромную историю любви, той, о какой мы все мечтаем, но она никогда не приходит, оставляя вместо себя лишь горечь маленькой жизни. Наши любови всегда нам тесны.