– Вам нехорошо? – спрашивает меня старушка.

Глаза у нее светлые, добрые. Я лепечу в ответ:

– Нет. Я…

– Присядьте на минутку, – предлагает она, – здесь так жарко.

И я усаживаюсь в единственное свободное креслице напротив них. У него тоже светлые глаза, впалые щеки, высокие, изящно очерченные скулы. Они похожи, это естественно. И прекрасны оба. Не удержавшись, я говорю им это. Она, смеясь, отмахивается от моего комплимента.

– Это не мы, – говорит она, – это то, что мы пережили, прекрасно. Даже наши бури были прекрасны. Хотите стакан воды?

Я качаю головой. Спасибо. Я заворожена ими.

– Извините за нескромный вопрос, вы давно вместе?

На этот раз смеется он.

– Вы находите нас такой неподходящей парой?

– Нет. Конечно нет. Наоборот. Вы смотрите друг на друга так, будто только что встретились.

– Ах, мы уже пятьдесят с лишним лет встречаемся каждый день, – вмешивается она лукаво.

И вдруг вновь накатывают все мои ломки. В нескольких словах этой женщины, в их взглядах, в их бесконечной любви. Я встаю.

– Мне уже лучше. Спасибо вам.

Я удаляюсь. Ошарашенная.

Официант предлагает мне сесть у барной стойки.

Я взбираюсь на высокий табурет, обитый красной кожей; на такие задолго до меня усаживались Тамара де Лемпицка, Марлен Дитрих, Глория Свенсон или, позже, Лу Дуайон, Шарлотта Ремплинг и Кароль Буке, все из себя роковые. Закидываю ногу на ногу, медленно. Киношным рапидом. Никогда раньше я так себя не вела. И тотчас краснею. Бармен подает мне карту коктейлей. От одних названий ингредиентов у меня кружится голова[34]. Я размышляю несколько минут, как вдруг мужской голос шепчет совсем рядом, прямо мне в шею:

– Забудьте все это. Вам идет только шампанское.

Я вздрагиваю. Боже мой, это произошло так быстро. Как ненасытен аппетит мужчин и их нетерпение обладать, порой столь мало лестное. Инстинктивно я тяну платье вниз – старый рефлекс покойной Моники. Мне нравится этот голос. Теплый. Низкий. Хорошо поставленный. Нравятся слова, которые он произнес. Точные и волевые. Слова знатока. Когда я оборачиваюсь, не спеша, чтобы увидеть его лицо, его уже нет. Наверно, ему не понравилось то, что он увидел. Мои ноги. Моя фигура. Мой возраст.

Я заказываю бокал шампанского.

Я хочу, чтобы со мной заговаривали не потому, что я одна, а потому, что я красива. Не потому, что у меня есть опыт, а как раз потому, что я ничегошеньки не знаю.

Ну конечно; позже со мной заговорили. Предложили присоединиться к группе. Почему бы не поужинать у Перара, рыбный суп там, говорят, исключительный. Выпить по последней еще где-нибудь. Пойти потанцевать. Но мне не нужны новые друзья, не нужны веселые застолья, не нужны неуклюжие соблазнители и танцоры на балу 14 Июля, нет. Я хочу быть покоренной, похищенной. Хочу быть растерзанной.

Но мужчины слепы.

Я хочу этой крайней женской опасности. Той, что заставляет верить словам песен: «Иди ко мне, клянусь тебе, любя, / Что до тебя я не знал никаких до тебя»[35]. Этой опасности, что примиряет с животным в нас, с отчаянием и ликованием. Желание. Настоящее. Насущное. То, которому отдаешься без остатка. Которое несет нас к гибели. И оставляет нам порой только наши слезы.

Я покидаю «Мэхогэни» с теплыми звездами в глазах. Одна.

Потихоньку темнеет. Один за другим зажигаются фонари. Тепло. Я спускаюсь по улицам, которые указал мне портье в отеле, к Пляжному бульвару. Мне встречаются счастливые семьи, родители, снова держащиеся за руки, возбужденные и капризные дети. И молодежь, ее много приехало из Лилля, Амьена, Арраса, Бетюна, чтобы праздновать, танцевать, и пить, и ухаживать за девушками, ибо сказано, что летом тела говорят сами за себя и не нужно богатого словарного запаса, чтобы понять друг друга.

Но ведь всегда бывают несчастные девушки назавтра после лета. Злые парни. Упущенные поцелуи. Пропущенные удары. Безутешные горести. Мне встречаются все эти мечты о счастье тех, что работали, экономили или в чем-то себя ущемляли, чтобы оказаться здесь, на одну летнюю неделю, на вечер бала, чтобы запастись счастливыми воспоминаниями, красивыми и яркими картинами, которые однажды помогут вынести другие, невыносимые картины болезни, страха или одиночества.

В каникулы ненадолго возвращается детство, когда мы были бессмертны и знали, что вовек не расстанемся.

Город установил большой подиум на паркинге, для завтрашнего бала. Небо светлое, сияют разноцветные лампочки; потрескивают волоски, словно мечутся внутри испуганные бабочки. Ребятня уже танцует. Они принесли музыку, напитки, которые не дают спать. К ним присоединились несколько взрослых и кружат своих новорожденных.

Наблюдая за ними, я вспоминаю другие, далекие кружения. Мой первый танец в двенадцать лет, с мальчиком, который сильно потел. В четырнадцать – слоу с моей лучшей подругой, высокой, рыжей, чьи волосы пахли сырым лесом, влажной корой; мы обе были смущены, а потом поцеловались, а потом наши руки заплутали, и лес стал осиянным, а потом наш секрет был нашим сказочным сокровищем.

На пляже я снимаю туфли. Песок прохладный, почти холодный. Я направляюсь к морю, откуда бегут мне навстречу отважные и продрогшие дети. Матери ждут их с махровыми полотенцами и ласковыми словами. Там, дальше, наездники едут шагом, их тени вытягиваются на песке. Поодаль горит костер, вокруг молодые парни и девушки, ветер доносит гитарные аккорды, запахи жареного, взрывы их смеха. Стемнело. Никто не хочет уходить. Все хотят жить.

– Бокал шампанского вам очень шел.

Я вздрагиваю, но не оборачиваюсь. Он идет за мной, в метре, даже меньше. Мне не страшно. Я его знаю.

– Вы очень быстро исчезли давеча в баре отеля.

– Там было слишком людно.

– Не очень по-рыцарски с вашей стороны, не правда ли? Значит, вас замучила совесть, и вы последовали за мной сюда, чтобы извиниться за то, что сбежали.

– Я ни о чем не жалею.

– Может быть, вы из робких мужчин, пытающихся сделать робость своим шармом?

– Нет.

– Значит, женаты?

– Да.

– И зачем женатый мужчина накануне 14 Июля, в сумерках, преследует женщину на пляже?

– Он пытает счастья.

– Это не очень лестно для меня.

– Моя жена уехала без меня на неделю.