Пахнет сладко и душно.

Так, что у Кости, стоящего на открытой площадке, крýгом идет голова.

Я почуял сквозь сон легкий запах смолы…

Ах, как давно он не был на родине!

Шахтерскую бронь у Кости сняли и призвали инструктором-стрелком в сорок третьем. Рельсы с БАМа тогда уже перебросили под Сталинград. Чегдомынские залежи угля были открыты, но комбинат только-только начинался. Костя тогда работал на строительстве шахт.

И охотился в ургальской тайге. Ловил в кулёмки колонков и соболей. Добывал струю кабарги. Это у него от отца – знатного таежника. Ярковы белку из мелкашки били только в глаз. Попутно учил пацанов стрелять в досаафовском клубе. Кружки по стрельбе тогда открыли во всех школам. И поставили вышки для прыжков с парашютом. Учительская жилка в Косте тоже билась. А это уже от матери, Глафиры Ивановны, – в девичестве Поликарповой. Она всю жизнь преподавала музыку и пение в деревенских семилетках. Тогда в школах еще пели. Глафира Ивановна сама играла на аккордеоне. И сына научила. Перед уходом на фронт Костя уже вовсю играл в поселковом клубе.

Война войной, а субботние танцы по расписанию.

Как-то вечером возвращались домой. Никитка Кочетков, шустрый семиклассник – чернявый, тоже то ли из кержаков, то ли из чалдонов, спросил: «Константин Егорович! Вы так метко стреляете… А почему вы не на фронте?»

Костя как споткнулся. А правда – почему?

У кержаков (староверов) всех старших зовут на «вы».

На следующий день Костя явился в Ургальский военкомат. Мать плакала, конечно, а отец строго сказал: «Чалдон в бою не пропадет! А только первым в схватке будет!» После победы Костя еще целый год гонялся за злобными бандюками в Прибалтике. Смертники… Косте сказали: «Надо!» Так он попал в Смерш.

На Косте парадная гимнастерка, ч/ш – чистошерстяная, новенькая портупея и офицерский ремень. Сапоги хромовые, гармошкой. Почти не скрипят при ходьбе. На груди гвардейский значок, солдатская медаль «За отвагу» и орден боевого Красного Знамени.

Поезд, длинный смешной чудак, ползет по излуке таежного распадка. И к запаху багульника примешивается то ли запах тяжелой хвои, то ли тонкий аромат можжевельника.

Я увидел во сне можжевеловый куст.

В то время эта строчка еще не была написана поэтом Заболоцким. Тоже зэком, сидевшим отсюда неподалеку. Мы уже упомянули об этом. Тут повторяемся лишь по одной причине: зритель должен чувствовать, как раскручивается пружина сюжета. Работал Заболоцкий, как сам он писал в письме домой, архитектурным чертежником в ОЛП (отдельном лагерном пункте). Да и песню про чудаковатый поезд, длинный и смешной, напишут гораздо позже того времени, в котором сейчас находится наш герой, Костя Ярков. Но мы уже предупредили читателей о том, что будущее перемешается с прошлым наших героев.

А где-то и сон перейдет в явь.

Я услышал вдали металлический хруст.

Вот же он, хруст!

Неужели не слышите?!

Он под колесами поезда.

Состав как раз притормозил на повороте.

Костя достает из чемодана-футляра трофейный немецкий аккордеон. Перламутровый, с четырьмя регистрами. И начинает играть незнакомую ему мелодию. А внизу, в распадке, мы видим скальные расщелины вдоль берегов бурлящей речки Чёрт. Оператор фиксирует объектив и притормаживает его движение по кругу. И мы видим, как с длинной, похожей на язык наледи – она нависла вдоль скального прижима – капают крупные капли. Сначала ускоренная съемка. Профессионалы говорят – рапид. Потом, на контрасте, замедленная. Капля ударяется о поверхность спокойного здесь, на повороте, плёса и вторая капля, уже из реки, стремится ей навстречу.

Удар, фонтан, круги по воде и…

Вторая капля, третья.

Все-таки какие они умельцы, операторы! То ли время показывают нам сейчас, то ли суровость здешних скал, холод льдов и голубизну вечной мерзлоты. А может, так капают и проходят наши с вами года?

И Кости Яркова тоже.

Поезд вновь вырывается на простор магистрали, и уже виден тоннель с барельефом Сталина – Ленина. Дату строительства тоннеля пока еще не срубили с портала. Поезд, между прочим, знатный. Кабина машиниста украшена красными флагами, зеленой гирляндой, сплетенной из пихты. Здешняя пихта пушистей даже голубых кремлевских елей. А в центре, на самом рыльце локомотива, висит его портрет, Иосифа Виссарионовича Сталина. Совсем не гуталинщика, как иронизируют несознательные зэки, а нашего отца. Отца народов огромной страны. Костя в этом уверен. На красном кумаче портала тоннеля, тоже убранного в зеленый лапник, лозунг: «Ура победителям социалистического соревнования, досрочно завершившим проходку тоннеля! Слава путеармейцам скального фронта!»

Дуссе-Алинь встречает свой первый поезд.

Потому и праздник.

Здесь мы, вполне осознанно, отходим от буквалистики дат.

То есть, как тот Летёха на морозе, даем петуха.

Но – не сильно. Слегонца, как говорят на зоне.

Да и сами историки путаются. По одним сведениям, строительство тоннеля началось в 1939 году. По другим – к проходке приступили 1 мая 1940 года. Наверное, год строили бараки и поселки тоннельщиков, оплетали лагпункты колючей проволокой и возводили вышки для охраны. За год работы, непосредственно на штольнях, женщины, со стороны западного портала, прошли 311 погонных метров. Мужики, с восточного крыла, только 200. Забегая вперед, хотелось бы заметить, что женщины на проходке тоннеля все время работали лучше мужчин. Цифры подтверждают. То ли порода с восточной стороны была тверже, то ли зэки оказались слабее зэчек… Народным комиссариатом внутренних дел ставилась задача: 1 мая 1942 года произвести сбойку тоннеля. К декабрю того же года открыть рабочее движение. В марте 43-го сдать тоннель в постоянную эксплуатацию.

Но в мае 1942 года приказом ГКО СССР строительство Дуссе-Алиньского тоннеля законсервировали. На стройке оставили 150 зэков и 35 охранников. Всех остальных перебросили на строительство Сталинградской рокады. Начальника отряда тоннельщиков Максимилиана Рацбаума, классного специалиста, тоже откомандировали под Сталинград. В декабре 45-го Совмин СССР принял решение о продолжении строительства БАМа. Не зря Сталин сидел с проектом БАМа, замечательной книжкой из Владивостока, у камина на своей ближней даче. На Дуссе-Алинь вернулись строители. И сам Рацбаум вернулся. Весной 46 года Костя Ярков едет в родные края.

Вроде бы почти все совпадает.

Извините, правда, за обилие дат и цифр.

Они часто нам так же необходимы, как и песня про можжевеловый куст.

Максимилиан Рацбаум вспоминает:

«За 23 месяца чистой работы мы прошли более 1800 метров и сбойку штолен дали на два месяца раньше срока, назначенного народным комиссаром. (Расхождение по оси, между прочим, было всего 20 сантиметров. А ведь рубили на глазок, то есть по рабочим чертежам. – А.К.) Три дня и три ночи оба лагерных пункта отдыхали».

То есть, ночь любви уже состоялась?

Стоп!

Здесь мы должны остановить бег нашего пера.

А точнее – стук клавиатуры.

Вот и вагоны больше не стучат на стыках новеньких рельсов.

Между прочим, рельсах американского проката.

Читатель вправе узнать подробности ночи любви. А ведь у нас кино еще только-только началось. Никакие