Бросаю открытку в мусор поверх просроченных уведомлений.

В ту неделю я несколько раз навещаю публичную библиотеку ради своих изысканий по Кубе. Всякий раз застреваю среди стопок биографий, читаю о писателях и их покойных матерях.

Мать Джордж Элиот умерла от рака груди, когда Элиот было всего шестнадцать. “Мать умерла”, – ее единственные сохранившиеся слова по этому случаю. Вызвали домой из интерната, когда мать заболела, а после ее смерти Элиот утратила всякую надежду на дальнейшее образование. Стала напарницей отца по работе и по дому, ездила с ним в Ковентри, чинила отцову одежду и читала ему по вечерам Вальтера Скотта.

Д. Х. Лоренс сказал влюбленной в него девушке, что никогда не ответит ей взаимностью, потому что любит свою мать “как любовник”. Когда ему было двадцать пять, у матери в животе обнаружили опухоль. Ее последние три недели Лоренс провел при ней, читал, рисовал – и работал над тем, что впоследствии стало романом “Сыновья и любовники”. В то самое время к ним домой прибыли гранки его первого романа – “Белый павлин”. Мать взглянула на обложку, на титульный лист, а затем на сына. Он ощутил ее сомнения в его даре. Боли у нее усиливались, и он наблюдал ее нарастающие муки. Умолял врача дать ей повышенную дозу морфия, чтобы освободить ее, но врач отказался. Лоренс сделал это сам. Позднее писал: “После смерти матери мир начал растворяться вокруг меня, прекрасный, многоцветный, но невещественно уходящий. Пока я чуть было не растворился сам и очень болел в свои двадцать шесть. А затем мир постепенно вернулся, или сам я вернулся – но в другой мир”.

В детстве мать ругала Эдит Уортон60 за то, что ребенок хочет быть один и выдумывать всякое, и запрещала ей читать романы вплоть до замужества. Когда мать умерла, Уортон отправила на похороны мужа. Сама осталась дома писать. Ей было тридцать девять, и через год увидел свет ее первый роман.

Марселю Прусту, когда умерла его мать, было тридцать четыре. Если не считать года военной службы, он провел с ней всю жизнь. После ее ухода сдался в клинику нервных расстройств, расположенную в парижском предместье, там ему запретили писать. Подумывал о самоубийстве, но счел, что если он уничтожит свою же память о матери, это вторично убьет ее. Покинув клинику, принялся сочинять критический очерк о писателе Сент-Бёве, порожденный воображаемой беседой с матерью. В этой работе он обращается к воспоминаниям своего детства, к тому, как они с матерью прощались на ночь, – и это стало началом “По направлению к Свану”61.

“Держи спину прямо, Козочка моя” – таковы были последние слова Джулии Стивенз, адресованные ее дочери, тринадцатилетней Вирджинии. Мать Вулф пробыла в постели мертвой несколько дней, а когда Вирджинию подвели поцеловать ее напоследок, мать лежала уже не на боку, а на спине, среди подушек. Щека у нее показалась холодной, как железо, и зернистой, как позднее писала Вирджиния. Через несколько дней она посетила Паддингтонский вокзал – встречала поезд брата. Закат, стеклянный купол вокзала залило пылающим красным. После смерти матери восприятие обострилось, как писала Вирджиния позднее, “словно пылающее стекло легло поверх того, что было притенено и сонно”. Той весной у нее случился первый срыв. Он продлился два года.

Несу двух черненых луфарей и турецкого жареного голубя на 13-й столик. Там спорят о наследии Роналда Рейгана, женщина говорит, что он был несостоявшимся Хауди-Дуди62, и это замечание видится мне метким, но двое мужчин его не слышат. Подталкиваю голубя туда, где ему полагается оказаться, и тут повсюду в зале возникает жутковатый звук, похожий на инопланетное вторжение.

О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о.

Тощий парнишка в смокинге и с вислыми рыжими волосами выбегает на середину обеденного зала, люди морщатся и охают, рыжий раскидывает руки.

– Вот моя повесть, не весела, – тянет он томно. – О девушке, что мне знакома была63.

По всему периметру зала другие ребята в смокингах продолжают о-о-о-окать. Затем песня меняет темп, все переключаются на “хей-хеи”, “боп-бопы” и “уа-о-о-о”, окружают солиста на середине, и зал взрывается аплодисментами, набирающими крещендо, когда все собираются вместе в идеальный кружок и изображают липовые улыбки а-ля пятидесятые.

Снова на арене “Кроки”64.

Пробиваю свою шестерку в компьютере на официантской станции. Дана проскакивает мимо меня со стопкой опустошенных тарелок, пинает кухонную дверь.

– Пушки на двенадцать патронов ни у кого не найдется? – говорит она линейным поварам, прежде чем дверь за ней закрывается.

“Кроки” поют “Мэка-Ножа”, и “В настроении”, и “Лев нынче ночью спит”. Для “Земного ангела”65 они хватают пожилую женщину и сажают ее на коленку к юноше с вислой шевелюрой, а остальные окружают эту парочку, обожающе взирая на нее. Затем пуляют старушку туда же, откуда взяли, – в одно движение, на последней ноте песни. Склоняют головы, словно в молитве, и медленно отступают от самого маленького из них – кучерявого херувима, тот делает шаг вперед, открывает рот, замирает, после чего запевает:

– На дивных брегах и на дивном юру… там солнце горит над Лох-Ломонд66, – медленно и гладко, высоким, трепетным голосом. Несу на свою двойку крем-брюле – но вот уж никуда не двигаюсь. Кажется, весь обеденный зал бросает дышать. Даже Дана за барной стойкой перестает размешивать виски, который льет себе в кофе.

Остальные “кроки” присоединяются хором:

– Ты пойдешь по прямой, ну а я по кривой… – но тихо, всего лишь рокот позади высокой и сильной свирели солиста. Юноша в одиночку поет еще три куплета и последний припев.

Не видать нам друг друга с зазнобой моей

На дивных брегах у Лох-Ломонд.

Когда он умолкает, безмолвие долго и полно. А затем лавина аплодисментов. “Кроки” понимают, что на этом придется свернуть спектакль. Машут всем на прощанье и трусят за дверь.

В зале по-прежнему тихо. Доношу десерт до цели, мои две дамы за девятым промокают глаза. Поставив тарелку и разложив ложки, промокаю глаза и я. Через пять минут все едоки с удвоенной силой возобновляют разговоры и заказы.