— Ты кто такая? — тихо молвила Золотинка.

От легкого, опасливого прикосновения старуха дернулась с неожиданной в дряхлом существе резвостью, взметнулась волна волос — Золотинка отпрянула.

Восковое, неземного совершенства лицо и ошеломительные глаза.

Через мгновение молодая узница с кошачьей ловкостью увернулась и прикрыла висок ладонью с тонкими, почти прозрачными пальцами. Прихваченные судорогой, невозможно переломленные в сочленениях, пальцы гнулись вразнобой и подрагивали, точно усохшая веточка.

Золотинка перевела дух. В близком соседстве узница обдавала острым запахом немытого тела, но ничего этого для Золотинки уже не существовало.

— Как тебя зовут? Ты кто? — прошептала она, потрясенная красотой девушки.

Волосы раскатились, с проворством, каждый раз поражающим, бесстыдная в своей наготе узница обратила к Золотинке божественный лик и снова замерла. Огромные глаза смотрели напряженным, но пустым взглядом. Непроницаемое для мысли напряжение. Напряжение, что силится и не может прорвать собственные тенета. Девушка глядела в упор с тем ровным бесстрашием, с каким глядит пустота. Чудные глаза ее под густыми, уверенно прочерченными бровями не замутились, восковой лоб не хмурился ни единой морщинкой, блеклые губы не шевельнулись в потребности слова.

— Слышишь? — Золотинка тронула худенькое плечо. — Ты слышишь?

Девушка поморщилась: грубый ошейник, болтаясь, саднил шею. У нее была тонкая и бледная, как лишенный света стебелек, шея, исхудавшие груди… отчетливо проступали ребра. Неумолимыми признаками увядания гляделись зеленые тени под глазами, истонченная сухая кожа… И все же мнилось, что совершенная прелесть обязана пережить свое собственное бренное существование, обратившись в вечную сущность.

А ведь я могу вернуть ей жизнь, вернуть разум, подумала Золотинка. Мысль эта вполне определилась, когда Золотинка опустила взгляд к Сорокону. Прижечь волшебным камнем висок и напрячься душой, чтобы прорвать липкую паутину забвения, что обволакивает угасший разум. Вот все, что нужно было сделать.

Так это было просто и несомненно, что чуткое воображение Золотинки встрепенулось… Она почти вздрогнула: а что потом? Когда несчастная девушка осознает себя в загаженном крысами подземелье? Когда придется ей отбиваться от кусачих тварей, чтобы отстоять свою жалкую похлебку? Когда кромешный мрак оживет для нее полными неведомого значения вздохами? Когда поползут шорохи… без разрешения, без исхода?

Что останется ей? Еще раз сойти с ума?

Золотинка пятилась, не сводя взгляда с прекрасного, напряженного бессмысленной заботой лица. Ни малейшего укора не было во взоре узницы.

Но Золотинка-то знала — можно ли было от себя скрыть? — что, отказавшись от мысли воскресить разум, совершила нечто похожее на убийство.

Отступая, она пошатнулась на ровном месте и задела плечом стену. Тут-то и обнаружилось, что сама волшебница не держится на ногах — кто знает, какие тени лежали у нее под глазами, на кого-то она сама теперь походила, изможденная голодом?!

С тяжелым сердцем Золотинка возвратилась в клетку к Поглуму — медведь не просыпался. Видно, это было его естественное состояние: беспробудная спячка. Во сне он отмахивался от ползавших по боку крыс и сердито фыркал. Золотинка занялась медом…

По малом времени подземелье огласилось отрывистыми голосами, послышался звон цепей, воркотня узников; главный проход, сколько он был виден с порога Поглумовой клетки, озарился красноватым светом факелов. Не мешкая, Золотинка пробралась на соломенное ложе за медведеву спину, без особых затруднений завинтилась в железяку и затаилась, зарывшись в соломенную труху.

Голоса приближались, скоро они зазвучали уже в самой клетке, и тюремщики принялись будить медведя, орудуя каким-то длинным предметом; они пугливо отскакивали, когда Поглум чихал. Наконец, он уселся, потирая бока, зевнул, да так рявкнул, что впору было пасть на колени. Тюремщики не упали, но попятились.

Однако Поглум, как видно, настроен был вполне миролюбиво, да и тюремщики не играли с ним попусту — они нуждались в рабочей силе. Похоже, сотрудничество было давно отлажено: прихватив пустые укладки, Поглум ушел вместе со стражниками.

Золотинка поднялась за соломенными горами, чтобы прислушаться. Поглум, по видимости, таскал тяжести. Временами разносился, приглушенный, смятый подземным пространством собачий лай и такой же отдаленный рев Поглума. Можно было предположить, что медведь совался в караульню, чтобы забрать ушат с водой или какой чан с похлебкой. Возня это продолжалась с добрый час, медведь возвратился один с бочкой квашенной капусты — нечто такое раскисшее и расползающееся; он ел на ходу.

А потом уселся с бочкой между колен, запустил лапу в порядочно опустошенную уже емкость и тут перестал чавкать, обнаружив на соломенном ложе Золотинку.

По какой-то особенной, внезапной неподвижности можно было заключить, что голубой медведь не совсем ясно представляет себе, кто Золотинка такая, откуда взялась и, главное, где они прежде встречались. Вот двинул он губами… раз-другой с некоторым облегчением чавкнул и ухмыльнулся:

— Маша и медведь! Говори еще!

— Я спала, — потянулась Золотинка, — а тут кто-то навертел мне на ногу железную палку, ровно за ногу схватил. Кто это сделал? Кто додумался посадить меня в железо?

— А! — вспомнил Поглум. — Я. Я выломал прут из клетки, — он указал кивком в толщу горы, — у меня их много.

— Так это ты сделал? — удивилась Золотинка.

— Я! — без малейшего смущения признал Поглум и зачерпнул капусты побольше. Но ничего, впрочем, этим не выиграл, потому что не донес текущую рассолом горсть до разинутой пасти.

— А зачем ты это сделал?

Лапа замерла… капуста посыпалась сочными ошметками обратно в бочку, из приоткрытой в тягостном раздумье пасти текла слюна.

— Так я сделал… — невразумительно пробормотал Поглум.

— А разве Маша у медведя в избушке сидела в оковах?

— Разве сидела? — бессмысленно и даже как-то испуганно повторил Поглум.

— Нет, не сидела, — заверила его Золотинка. — Медведь хорошо относился к Маше и никогда не сажал ее в оковы.

— Он хорошо относился? — спросил Поглум.

— Хорошо. Он не закручивал ее ногу ржавой железякой. А ты зачем это сделал?

Голубой медведь медлительно почесал затылок и не вымолвил ни слова оправдания.

— Ты хорошо поступил? — спросила Золотинка.

— Плохо? — высказал предположение Поглум.

— Плохо, — подтвердила Золотинка. — Худо ты поступил. Совсем не хорошо.

— Ну и что? — спросил Поглум с тем же недоумением.

Настал и Золотинкин черед ошарашено примолкнуть. Тут только она уразумела, как далеко нужно забраться в дебри философических понятий, чтобы растолковать медведю разницу между плохо и хорошо. Это трудная вещь и для людей, что уж говорить о диком звере с высокогорий Меженного хребта, который достоин был уважения уже и за то только, что следовал родовому преданию не есть дохлятины. Трудно было требовать от него большего. И даже нечестно.