Голубой медведь из рода Поглумов, которые не едят дохлятины, здоров был спать. Он храпел и ненадолго затихал, ворочался и вздыхал, то невнятно поскуливал, то отмахивался от неведомых призраков, и все равно спал. А Золотинка боялась смежить веки возле этой беспокойной горы. Правда тепло было, как у печки, и тепло и сонно, сладко туманились мысли…

Очнувшись под горловые переливы и трели Поглума, Золотинка почувствовала, что посаженная в железо нога занемела. Хотелось есть. Есть ей хотелось все время, даже во сне. Она начала шевелить ступней, оттянула ее на носок и так втащила в пружину сколько получилось, а потом принялась поворачиваться кругом и мало-помалу вывинтила ногу из железных пут, основательных с виду, но не весьма искусных. Осталось только подняться и потихоньку пробраться между стеной и мохнатым задом.

По закрытым укладкам с едой лазили крысы. Не очень-то они испугались и Золотинки, а она не имела сил напрягать волю, чтобы пугнуть их внутренним окриком, потому вооружилась попросту железным прутом и не замедлила пустить его в дело. Поглум спал, почесываясь, и не проснулся даже от грохота, от крысиного писка и шипения, от всей той кутерьмы, которую учинила, расправляясь с хвостатыми тварями, Золотинка. Крысы отступили за решетку и там беспокойно метались и злобствовали, глазея, как Золотинка ест. Они не спешили расступиться, когда она покончила с едой — с усилием оторвалась от меда и, малость передохнув, направилась к выходу, чтобы обследовать подземелье.

Суетливо витая, хотенчик настаивал на еде, но за порогом клетки развернулся в другую сторону. Они вышли в высокий и просторный подземный ход, по бокам которого зияли мрачные ответвления. Это была темница. Какой-нибудь тупик, убогий лаз, выбоина в скале содержали в себе посаженного на цепь узника — едва прикрытые лохмотьями костлявые мощи, патлатая голова. Затерявшиеся в безвременье старцы… они встречали девушку напряженным взором из-под руки, сияние изумруда слепило отвыкшие от света глаза. Золотинка тихонько ступала, оглядываясь… вдруг настигала ее шамкающая воркотня, звон цепей и она вздрагивала от короткого, бессмысленного смешка за спиной. По гладко выбитому полу пустынного прохода шмыгали крысы. Непроницаемая мгла впереди возвращала слабое эхо шагов, из чего можно было получить некоторое представление о размерах подземелья. Хотенчик указывал во мглу, вперед, минуя боковые проходы, где на цепях или за решеткой молчали узники, которые силились удивиться при появлении оборванного и истощенного призрака со сверкающим камнем и золотой цепью в руке. Вряд ли узники разбирали явь это или сон.

— Что такое? — хлестнул вдруг взвинченный голос и заладил, безжизненно и однообразно: — Что такое? Что такое? что такое? что такое… что такое…

Издевательский хохот отвечал ему из другого угла, зыбкие шорохи подземелья обернулись воплями и бессвязной бранью, завыванием, стуком и лязгом. Погасив на время изумруд, Золотинка нащупала стену. Заживо погребенные внушали ей ужас, столько же отвращения, сколько жалости, какую-то опасливую жалость, хотя, если поставить рядом, вряд ли Золотинка выглядела бы сейчас многим лучше любого из этих страдальцев.

Впереди различался собачий лай и впору было думать, что рехнувшийся узник стал на четвереньки. Только невозможно было вообразить себе человеческую глотку, способную на эти злобные, рыкающие звуки. Громкий лай, раздававшийся там, куда тянул Золотинку во тьме хотенчик, лай не терялся в раскатах всеобщего неистовства и даже как будто одолевал — вопли и вой вокруг стихали. И лай, все то же звонкое гавканье, заполнял тесную темноту подземелья.

Малую долю часа спустя, когда шум по всей темнице сменился растерзанным ворчанием, Золотинка засветила Сорокон, слегка прикрыв его ладонью, и последовала за хотенчиком вдоль главного прохода туда, где громыхал цепью пес.

Шагов через сто проход окончился просторным подземным покоем, по обеим сторонам которого тянулись пустые решетчатые загоны; коридор между решетками привел к каменной лестнице, на верху ее обнаружилась двойная железная дверь. Сюда и указывал хотенчик. Это были ворота темницы.

— Угомони его! Зык, на место! — послышался голос и матерная брань.

Золотинка поспешно погасила изумруд. С нижних ступеней лестницы различались нечетко прочерченные светом щели. Верно, там была караульня, открытая во двор или в какое другое доступное дневному свету помещение.

— Да черт побери! — грубо сказал кто-то и послышался удар по живому. Потом сдавленное, удушливое рычание, как бывает, когда большого свирепого пса оттаскивают за ошейник.

— Укороти ему цепь!

Золотинка попятилась, неслышно ступила с лестницы и пошла назад, посвечивая себе порой изумрудом. Хотенчик, нисколько не устрашившись ни собачьего рыка, ни грязной брани, тянул назад, к выходу из темницы, так что Золотинка смотала повод, чтобы зря не путался.

Понятно, во всяком случае, что постучать в ворота караульни никогда не поздно. Для этого не потребуется ни отваги, ни хитроумия. С этим можно и повременить. Потому что вынужденное заключение в пещере, две, три или четыре недели небытия, выключившие Золотинку из всего, что происходило тем временем в подлунном мире, обернулись, быть может, преимуществом. Многое ныне переменилось: на стороне Золотинка Сорокон, был у нее хотенчик и, что немало, на стороне ее безвестность. Золотинка пропала и сгинула, ее нет, она исчезла, оставив за собой огненный переполох и недоумение. Рукосиловы соглядатаи с ног сбились. Может быть, они полагают, что Золотинка попала к пигаликам. А пигалики, несомненно, подозревают в вероломстве Рукосила. Вышло же то, что и те, и другие упустили виновницу переполоха между пальцев.

Кто знает, что из этого может произойти? Посмотрим… Отъевшись у Поглума за спиной, можно будет потом переиграть Рукосила вчистую, ничем не поступившись…

Но рано было заглядывать далеко вперед, крадучись в шуршащем крысами, шелестящем вздохами и невнятными проклятиями мраке. Неловко было лелеять надежду на удачу, на торжество свое и на свободу, встречаясь с блеклыми лицами обреченных. Казалось, тлетворный дух подземелья должен был заразить всякий далеко идущий замысел миазмами неудачи и безысходности. Золотинка прижимала к себе хотенчик, опасаясь за его ранимое естество, которое так легко повредить среди заживо погребенных, помертвелых желаний.

В дальнем углу сводчатого подвала припала к полу серая груда скомканной пакли. Паклей гляделись спутанные, нечесаные волосы, лоскутьями — не покрытый этой гривой локоть, бедро, ступня. Иного облачения, кроме волос на несчастной узнице не было; под серыми патлами угадывались в жестких положениях конечности и спина, узница закоченела.

Острый приступ сочувствия помог Золотинке справиться с робостью, она задержалась и ступила ближе. Неверный зеленоватый свет обнажил железное кольцо в стене — звенья цепи путались в волосах. Какое-то особое, независимое от жалости, сознание подсказывало Золотинке, что опасности нет — цепь слишком коротка, чтобы узница (или узник) могла на человека наброситься. Ограниченный длиной цепи пятачок заключал в себе гнилую соломенную подстилку, какой-то черепок с отбитым краем — закаменевшие остатки варева в нем оказались, как видно, не зубам и крысам, — кувшин с водой и вонючий ушат под крышкой. Больше ничего.