Мокрым мягким языком облизал он лицо, а потом, словно отмытую вещь, протер насухо мохнатым, как щетка, локтем. И снова тихонечко двигал, укладывал и переукладывал в огромных, но ловких лапах, таких удобным и теплых. И бормотал, бормотал, бормотал… все чего-то себе бормотал. С тихими приговорками положил он ее в обширную вмятину на соломенном ложе, где прежде лежал сам. Вздохнул расслабленно и умиротворенно…

Убаюканная, Золотинка и вправду уснула. На щеках ее сохли слезы — свои и медвежьи.

Она проснулась, смутно сознавая, что опаздывает: обход уже начался, подземелье огласилось обычным невнятным гамом. Возле раскрытой настежь решетки стоял пустой короб. Поглум выполнил уговор.

Чутко прислушиваясь к неблизким как будто голосам, Золотинка торопливо умылась в затопленном подвале, натянула постиранное вчера и еще влажное платье — то, что от платья осталось, а потом без промедления опрокинула короб, чтобы вытряхнуть из него крысу. Ящик оказался меньше, чем это представлялось на глаз, она едва в нем поместилась, скорчившись в три погибели, и не без труда изловчилась задвинуть над собой крышку.

В неловком положении затекли ноги, беспокойно было на сердце, и Золотинка находила, что ожидание затягивается. Но Поглум не подвел и на этот раз. Послушалась грузная поступь, медведь заглянул в короб, где утеснилась Золотинка, и без единого слова снова задвинул крышку. Замкнутая в темном узилище, Золотинка ощущала каждый шаг медведя собственными боками, но все равно потеряла счет и сбилась, плохо представляя, где идут. И только понимала, что Поглум сначала нес, а потом опустил ящик на землю. Уже? удивилась Золотинка и услышала над головой шепот:

— Сяду на пенек, съем пирожок! — дрожащим голосом произнес медведь.

Понятно, что Золотинка отвечала шепотом, ведь это было их внутреннее, семейное дело, оно никак не касалась шнырявших по темнице сторожей.

— Высоко сижу, далеко гляжу! Вижу! Вижу! Не садись на пенек, не ешь пирожок. Неси в караульню!

Поглум прыснул прямо над крышкой. Можно было представить, как он перекосил рожу, пытаясь удержаться от смеха… И захохотал во все горло. Так, наверное, и сел задом посреди прохода, хлопая себя по ляжкам.

— Чего он? — в подавляющие раскаты Поглума затесался голос тюремщика.

Да кто посмеет потребовать у Поглума отчета?! Медведь мучительно затихал, переливая в своей уемистой утробе последние булькающие всхлипы, а все насторожившееся подземелье застонало в ответ и загомонило. Узники пришли в возбуждение, приветствуя богатырское безумие медведя торжествующим ревом, воплями, звоном цепей и проклятиями.

— Молчать! — зарычали заметавшиеся сторожа. Верно, они не на шутку струхнули от веселья Поглума и утратили равновесие.

И среди этого безобразия, среди лихорадочного тарахтенья цепей, среди озверелых угроз и ударов, которые расточали направо и налево сторожа, Поглум прихватил короб и потопал, нисколько не удивленный произведенным повсюду беспорядком.

— Машенька! — жалостливо причитал он над крышкой среди немилосердных воплей и ударов. — Ма-а-аша! Машенька!

Если кто и слышал эти скорбные завывания, то уж конечно, должен был утвердиться в мысли, что медведь окончательно рехнулся.

А он, ослабевши, разнюнившись, выпустил короб, почти уронил его, так что Золотинке не сладко пришлось, и разрыдался во всю свою медвежью мочь. Могучее горе напоминало и шум водопада, и завывания бури — светопреставление. Поглум ревмя ревел, подземелье вторило ему общим хором. И отдельным звоном рассыпался в этом ненастье остервенелый лай Зыка, дробным грохотом подхватывали свой лад колотушки сторожей.

— Маша, Маш! — рыдал над укупоренной в ящик Золотинкой Поглум. — Пойдем домой, а? — говорил он жеванным от слез голосом.

А Золотинка выходила из себя от беспокойства: самое время ведь было проскользнуть в караульню! Если и оставались там какие праздные сторожа, то, несомненно, сбежали вниз на помощь товарищам. Не до сердечных излияний теперь!

— Маш, а Маш! — говорил медведь, не понижая голоса. — Пойдем домой! Все хорошо будет! А?

Звон цепей, лай, треск разбитых о головы кувшинов, предсмертный вой и крик — не дожидаясь полного скончания века, кто-то пытался уже удавиться.

— Неси в караульню! — шипела Золотинка.

— Маш! — лепетал Поглум.

— В караульню! — отвечала она сквозь зубы.

Тяжким вздохом прогнулась над Золотинкой крышка… И вот девушка почувствовала, что они поднимаются по лестнице навстречу звенящему лаю. Короб заскрежетал днищем по полу — собачий лай обнимал Золотинку со всех сторон. Она напрягала слух, чтобы различить в общем гаме скрип ворот, но ничего не разобрала, потому что к безумству подземелья добавлялся еще истошный уличный гомон, а пуще всего надрывался над головой Зык, он толкал короб, наскакивая на него грудью и лапами.

Это значило, между прочим, что Поглум все-таки удалился. И следовало предполагать, что людей в караульне нету. Золотинка не стала осматриваться, опасаясь прежде времени приподнять крышку — если бы Зык, наскакивая, случайно Золотинку раскрыл, дело бы обернулось скверно. Она приготовила хотенчик и с удовлетворением убедилась, что рогулька ведет себя настойчиво и живо, нисколько не обеспокоенная соседством исходящего злобой зверя.

Но, может статься, хотенчик вел бы себя совсем по-другому, если бы имел возможность предугадать ожидающие его испытания.

Когда сторожевой пес, терзаясь в удушливом лае, вновь заскочил на короб, весь его сотрясая, Золотинка приподняла плетенный покров головой и сунула в щель рогульку, которая тотчас же выскользнула. Чтобы хотенчик далеко не улетел, нужно было придержать его за повод — Золотинка и это предусмотрела. Едва выпустив спутанного поясом лазутчика, она пригнулась, отчего крышка под лапами Зыка сразу же возвратилась на место.

Зык отскочил, лай оборвался, как захлопнулся.

Произошло то, что следовало ожидать: обнаружив рвущуюся на привязи рогульку, Зык цапнул ее всей пастью и замолк, захваченный необыкновенными ощущениями.

Однако, Золотинка не торопилась вылезать и только придерживала дергающий и подкидывающий крышку повод. Если правильны были первоначальные предположения, хотенчик и Зык должны были замкнуться друг на друга. Очутившись в собачьей пасти, хотенчик скоро перестанет вырываться, он будет проникаться собачьим естеством и собачьими вожделениями, забывая прежнюю свою хозяйку Золотинку. И произойдет это быстро, если уже не произошло. Хотенчику некуда лететь. Он внутри цели — в остервенело сомкнутой пасти. А Зыку нечего хотеть — голая, лишенная оттенков страсть его исполнена, осуществить ее полнее уже невозможно. Все больше проникаясь собачьим естеством, хотенчик и дальше будет побуждать Зыка сжимать челюсти. С каждым мгновением судорожно сведенные мышцы будут деревенеть… клыки крепко защемили хотенчика — мертвая хватка!

Кусать! Кусать и терзать! Вот истинная страсть сторожевого пса. Но страстное желание это исполнено! Зык закусил хотенчика и тем исполнил свое высшее жизненное предназначение!