спрашивая, мимо?

Но тянется душа неудержимо

Гармонией любовною облечь

Все, что от детства было мной любимо.

Утешна мне размеренная речь,

Сулящая так ласково сберечь

Прошедшие утехи и уроки,

И негу дум, и память милых встреч:

Стройнее струн трепещущие строки.

В плескании разгульны и широки,

Пускай они душе опять дарят

Весну, где дни — грядущего пророки,

Где сны ночей — лишь звездами горят,

Где полог туч — жемчужин светлый ряд…

………………………………………………………

…И смерть — звезда. Какие высоты

Озарены твоим лучом нетленным!

Не волею ль великой веешь ты?

Не духом ли — живым, родным, не пленным?

Ночь, Страсть и Смерть Созвездьем незатменным

Блеснули мне в далекие года —

И с той поры наитьем неизменным

К вам устремлен мой дух всегда, всегда.

Для странника настала череда

Излить души заветные признанья, —

Чтоб только лишь не затерять следа

В моем лесу великого молчанья.

Каждая строфа и здесь сохраняет законченность больше, чем в любых производных от первых пяти строфических моделей, — все потому, что «висячих строк» здесь нет, рифменное ожидание удовлетворено внутри строфы и только искушенному уху предоставляется заметить, что каждая следующая строфа начинается той же рифмой, какой кончалась предыдущая. Если разбить восьмистишия на четверостишия, то, кажется, связь между строфами будет ощущаться больше, потому что сами четверостишия слишком коротки если не для рифмической, то для смысловой замкнутости. У Верховского есть стихотворение («Судьба с судьбой», II), напечатанное и таким образом; каждый читатель может проверить наше предположение на свой слух:

Я грезил о любви твоей,

Твои напевы мне звенели,

А за стеною все слышней

Взывали жалобы мятели.

Мгновенья зыбкие летели

И, распыляясь надо мной,

Вокруг полуночной постели

Звучали песнею двойной:

И согревающей весной,

И безнадежностью холодной…

…………………………………….

…И дух гармонией томить

Так странно нежною? Ужели?

Напевы не твои ль? не те ли?

Все неразрывней, все полней…

Я грезил. Возгласы мятели

Взывали о любви твоей.

В стихах Бальмонта, Северянина, Верховского мы видели, как замкнутая строфа превращалась в звено цепной строфики. Аналогичным образом и открытая цепная строфа может быть превращена в замкнутую. Терцинами обычно пишутся большие произведения; но если взять две-три терцины и дополнительную строку, завершающую рифмический ряд, то получится 7-стишие или 10-стишие, которое может функционировать как замкнутая строфа. (От обычных замкнутых строф она будет отличаться только тем, что окажется неразложима на полустрофия.) В итальянской поэзии начала XX века Дж. Пасколи употребил производное от терции 10-стишие ABABCBCDCD в стихотворении «Потерпевший кораблекрушение» и др., а стихотворение «Два орла» составил из аналогично построенных строф 4-, 10-, 16-, 10- и 4-стишных в этом симметричном порядке (т. е. по 1, 3 и 5 терцин и одному дополнительному стиху в каждой строфе). Во французской поэзии, по свидетельству Морье[438], таких строф не бывало. В русской поэзии 10-стишия такого строения встречаются, кажется, только в стихотворении футуриста С. Боброва «Земли бытие» (сборник «Вертоградари над лозами»):

Богиня! ты ли петь вручила

Моим хладеющим перстам;

Улыбкою путеводила

К земли взрывателям, ключам.

И посох твой взнесен над тучей,

Он дольний указует храм,

Над яростью борьбы кипучей,

Опровергая молний лет,

Высокий он возносит случай

В неистощимый огнемет!

Путей водитель увенчанный

В туман лиановых лесов,

Почто же вновь игрою странной

Ты опечалиться готов!

Как жизни бренной катахреза

Ударит кольцами оков, —

Но мир ландшафтами Фриеза

Взнесет пылающий возглас,

Как оный рыцарь Веласкеза

Язвительной тоскою глаз.

В заключение — еще два любопытных примера цепного сплетения строф, не укладывающихся в схемы, расчерченные нами выше.

Один — опять из Кузмина: первое стихотворение из цикла «Трое» (1909):

Нас было трое: я и они,

Утром цветы в поле сбирали,

Чужды печали, шли наши дни,

Горькой беды мы не гадали.

Летние дали тучей грозят,

Пестрый наряд ветер развеет,

Цветик слабеет, бурей измят,

Тщетно твой взгляд пламенем рдеет.

Кто же посмеет нас разлучить,

Разом разбить счастье тройное!

Все же нас трое: крепкая нить

Нас единить будет для боя!

Здесь на каждую строку приходятся две рифмы — в середине и в конце; и общая последовательность рифм выглядит таким образом (запятые — границы стихов, точки с запятой — границы четверостиший): AB, CD, DB, CD; DE, EF, FE, EF; FG, GA, AG, GA. «Цепной принцип», таким образом, доведен до предела: уже не только строфы, но и строки цепляются друг за друга рифмами. Четверостишия и здесь перекидывают рифмы друг в друга, но не рифмы строк, а рифмы полустиший; последний стих каждой строфы или полустрофы рифмуется с первым полустишием следующей, последний стих последней строфы — с первым полустишием начальной. Заглавие «Трое» — не без намека на терцинное происхождение рифмовки.

Второй пример — наиболее сложно простроенная цепная строфа во всем обследованном нами материале начала века: у Валериана Бородаевского в стихотворении «Колеса» («Стихи», 1909), где каждый рифмический ряд связывает не две, а три смежные строфы. Схема:

Сон молни́йный духовидца

Жаждет выявиться миру.

О, бессмысленные лица!

О, разумные колеса!

Ткут червонную порфиру,

Серо-бледны, смотрят косо.

И под гул я строю лиру…

За ударом мчатся нити.

И на лицах нет вопроса,

И не скажут об обиде,

И зубчатые колеса

Поцелуев вязких ищут.

На железный бег смотрите!

Челноки, как бесы, рыщут.

Напевая дикой прыти,

Свиристит стальная птица.

Рычаги, качаясь, свищут.

Реют крылья духовидца.

Основной художественный эффект при восприятии этого стихотворения — обман рифмического ожидания на последней строке каждого четверостишия. Оно вскоре компенсируется в следующей строфе, но ощущение тревожного перебоя — вполне гармонирующее с тематикой стихотворения — остается и повторяется вновь и вновь. Бородаевский по профессии был инженером (хотя и не текстильщиком), так что субъективная содержательность стихотворения от этого еще глубже.

И все-таки это не предел. Еще более сложную вереницу сцепленных строф