Сердца взывающего горит алмаз.

Звуки призыва томительного ловит слух…

Здесь опознание терцинных рифм дополнительно затруднено, во-первых, тем, что рифмы эти — гипердактилические, очень редкие в русской поэзии; во-вторых, не совсем точно выдержанные («расцветающие — взывающего»); в‐третьих, не совсем симметрично расположенные: в каждом трехстишии первые две строки пятиударны (2 + 1 + 2 слова, рифмующее — третье), а третья четырехударна (1 + 1 + 2 слова, рифмующее — второе), так что место внутренней рифмы, едва наметившись, тотчас сбивается.

Третья строфа образована сложнее, чем первая: здесь «добавочных» строк к 3-стишию — не одна, а две, и они не «приставлены» к концу 3-стишия, а вставлены внутрь него. Так написаны «Усадьбы» Брюсова (1911), причем последняя строфа, как и в терцинном ряду, удлинена на один стих и имеет схему XYZXYZ:

В полях забытые усадьбы

Свой давний дозирают сон,

И церкви сельские простые

Забыли про былые свадьбы,

Про роскошь барских похорон.

Дряхлеют парки вековые

С аллеями душистых лип.

Над прудом, где гниют беседки,

В тиши, в часы вечеровые

Лишь выпи слышен зыбкий всхлип.

Выходит месяц, нежит ветки…

По той же схеме построены и другие стихотворения Брюсова: «Венок на могилу» (1914), «Да, я безумец! Я не спорю…» (1915) и «На вечернем асфальте» (1910) — причем в последнем стихотворении игра рифм подчеркнута повторами целых строк:

Мысли священные, жальте

Жалами медленных ос!

В этой толпе неисчетной

Здесь, на вечернем асфальте,

Дух мой упорный возрос.

В этой толпе неисчетной

Что я? Лишь отзвук других!

Чуткое сердце трепещет:

Стон вековой, безотчетный

В нем превращается в стих.

Чуткое сердце трепещет

Трепетом тонкой струны…

Четвертая строфа, наоборот, представляет собой не усложнение, а упрощение терцинной схемы: вместо перекрестной рифмовки перед нами сплошная. Так написан другой отрывок «Нового Ролла»:

Любовь, какою жалкой и ничтожной

Девчонкой вижу я себя! Возможной

Казалась мне дорога и неложной,

Но я слаба.

Страшна ли я, горбата и ряба,

Иль речь моя несвязна и груба, —

Что глупая привозная раба

Меня милее?

Склонится ли негнущаяся шея?

И с плаксой ли расплачусь я, слабея?

Нет, сердце, нет, не бойся: не вотще я

Отчизны дочь.

Венеция, ты мне должна помочь…

Здесь только синтаксическая замкнутость да укороченность заключительных строк указывают на строфическое членение AAAB BBBC…; если бы не это, вероятно, всякий воспринял бы этот текст скорее как монорифмические строфы AAAA BBBB CCCC… Такое строфическое строение заимствовано Кузминым из итальянской народной поэзии, где эта форма называется serventese caudata; некоторые исследователи считают, что именно из нее развилась терцинная рифмовка. Почти так же (только большинство строф — не четырехстрочные, а трехстрочные: AAB BBC CCD…) построена основная часть «Действа о Теофиле» Блока, точно воспроизводящего строфику старофранцузского оригинала:

Увы, что станется со мной!

Я плоть предам болезни злой,

Прибегнув к крайности такой…

Несчастный: знай,

Тебя не примет светлый рай,

Иван, Фома и Николай,

И Дева Дев.

И ад откроет страшный зев,

Обнимет душу адский гнев,

Сгорит она

В горниле черного огня…

Пятая строфа отличается от предыдущей, казалось бы, только тем, что вторая из трех начальных строк теряет рифму и остается холостой. Но это отличие разом меняет восприятие строфы: разрушается связность трехстишия, вторая строка начинает перекликаться не со смежными, а со следующей четной строкой, четвертой, порождая рифмическое ожидание, которое обманывается. Сила этих перекличек определяется окончаниями строк, которые выбирает поэт. Кузмин написал по этой схеме два стихотворения, из них одно вошло в цикл «Новый Гуль» (1924), другое осталось за его пределами (РГАЛИ). Вот текст второго:

Как рыбу на берег зову,

А в воздух птицу кличу,

Росу на пыльную траву

И ветер парусам.

Лишь первый миг, узнаешь сам,

Какой родимый воздух,

Как сладостна сухим устам

Прозрачная вода.

Рулем ведется борозда,

Куда направит воля,

Но недвижима навсегда

Полярная звезда.

Если бы во вторых строках окончания были мужские, они заставляли бы ждать рифмы в четвертых строках и отсутствие этой рифмы каждый раз было бы сильной встряской. Но Кузмин ставит в них женские окончания и этим выключает из рифмических ожиданий; вместо этого скорее концовка первой строфы «парусам» заставляет ожидать рифму к ней в концовке второй строфы. Ожидание это обманывается, но ненадолго: концовка второй строфы «вода» все-таки находит рифму в концовке третьей строфы, «звезда». Это внимание к перекличке концовочных строк отвлекает читателя от того, что в предыдущем примере было главным, — от перехода рифмы из конца предыдущей строфы в начало следующей: «парусам — сам — устам». При поверхностном чтении это созвучие рискует остаться вовсе незамеченным; чтобы читатель оценил эти строфы как цепные, от него требуется повышенная тонкость слуха.

Шестая строфа — это как бы расширение терцины путем удвоения ее средней, «ожидающей рифмы» строки. Цепное сцепление строф остается таким же, но ощущается гораздо слабее, чем в терцинах: так как средняя строка находит себе пару внутри четверостишия, то рифмическое ожидание этим утолено и подхват той же рифмы в следующей строфе кажется уже необязательным. Таково стихотворение Бальмонта «Мои проклятия» (из сборника «Только любовь»):

Мои проклятия — обратный лик любви,

В них тайно слышится восторг благословенья,

И ненависть моя спешит, чрез утоленье,

Опять, приняв любовь, зажечь пожар в крови.

Я прокляну тебя за низость обмеленья,

Но радостно мне знать, что мелкая река,

Приняв мой снег и лед, вновь будет глубока,

Когда огонь весны создаст лучи и пенье.

Когда душа в цепях, в душе кричит тоска,

И сердцу хочется к безбрежному приволью;

Чтоб разбудить раба, его я раню болью,

Хоть я душой нежней речного тростника…

Еще слабее становится ощущение цепной связи строф, когда строфа разрастается до шестистишия: таково стихотворение Г. Иванова (из сборника «Сады»), написанное строфами ABBACC DCCDEE FEEFGG… Здесь междустрофическую рифмовку можно просто не заметить:

Глядит печаль огромными глазами

На золото осенних