На отдаленной песчаной гриве простоволосая-черноволосая пухлая баба в золотняных лохмотьях то стенала, заламывая высоко над головой все в синевицах голые руки, то вдруг заливалась хватской песнюшкой, должно быть, похабной, поскольку сопровождала ее вовсе непотребными телодвижениями, и вновь ревела белугой. Внизу гряды, кое-где поросшей малюсенькими тополевыми кусточками, ее стоны подкрепляла самозабвенным воем забежавшая сюда же от огневщины ночного переполоха хромая пятнистая сука.

У самого уреза воды прибило белую полосу мелкого пуха и пера. В зарослях тростника то и дело заново начинала и вновь не довершала свой рассказ птичка пересмешка. И так забавно совмещались в нем обрывки песен самых разных тутошних птиц.

Вдвух свойствах открывает себя человеку душа всех существ — неразрушимый, вечный Род. Одно из них можно было бы сравнить с блистающим солнцем, видимым всем, восхищающим каждого своей мощью и благолепием. А второе состояние блаженного Рода — это как бы вечно веющий ветер, недоступный глазу, это время, выдувающее все, что когда-либо было создано Творцом, от пылинки до всесильных Богов, постигаемое только сердцем и размышлением. Примеров сочетания этих основополагающих свойств ровно столько, сколько образов создано Богом на земле. Но есть в русской жизни священные дни, которые весь народ посвящает славливанью великого океана творений, в котором, будто добротный челнок в переходчивых волнах, сияет непотопляемое, стойкое, неразрушимое высшее всеобщее Прибежище, величаемое нашим народом, как Дажьбог — Солнце-князь. Временное и чувственное хвалит в нем мирянин, вечное и лишенное свойств воспевает успокоенный волхв. Только и для простецкого сознания, и для укрепленного подвижничеством духа эти благословенные дни открывают непроявленные смыслы свои в почитании Рода-Времени.

Русалия — вечная жизнь. Все проявленное и непроявленное соединяется в ней, все Боги и вся поднебесная, что было и то, чему только предстоит случиться. Праздник или откровение? То образ света, не знающий сна, лишенный старости и смерти.

Бегут по зеленой траве к Лелиной роще — в край веселодружной гульбы справные девки, бегут по воронцу и ромашке, по хоробрецу и попутнику, по одолень-траве и траве ребине, к этому дню сверх меры налитым силой зелейного полносочия. И, верно, одно только прикосновение босых ног к тем чудодейственным здравоносным стеблям и листьям многажды умножает светлую красоту резвых дивчин. Несут они в руках дары, трудам и долгу своему соразмерные. Кто — кринки и мисы со всякими напитками и наедками, кто — вышитые ширинки и тонкие белоснежные полотна.

Радуйтесь, березы!

Радуйтесь, зеленые!

К вам девушки идут,

К вам красные,

К вам пироги несут,

Лепешки, яичницы.

Святой троице —

Роду, Ладе, Леле —

Славу поют!

Славно славу поют красавицы, сладко припевают.

А и густо-густо на березе листьё,

Ой, Лада, Леля, Лада, Мать-сыра-земля!

Спешат сыновья ратаев на борецкие сходки. Хотят знать, кто из них сильнейший. Сбросят с себя нарядные рубахи с цветными ластками, с красным шитьем, схватят друг друга в охапку и ну ломать. Только налившиеся плечи блестят, только красные шеи горят. Пыхтят состязатели, — нелегко преимущество дается. «Это они, чтобы нам показаться», — мыслят наивные юницы. И не нужно им знать, что все-то происходящее на земле деется во имя высшего Свидетеля, вот сейчас над их чудными головками, украшенными венцами и лентами, явленного в облонке[573]солнца. Спорят парни, в великом напряжении сил своих прося у Земли-матери мощности исконной, звериной — медвежьей, волчьей.

Вездесущие мальцы-пострелята и там успевают посмотреть, и здесь побывать, точно наделены божественной сущностьюю единовременно в нескольких местах обретаться. Вот их шумливая стайка забралась от солнечного шаловства под сень гая. Притихли. Над короткоостриженными светлыми головенками их свешиваются густолистые ветки ольхи, черемухи, липы. Хоть и ласковы те русалочьи руки, а все равно жутковато в дни эти ощущать невероятную близость потаенных сил в другое время никак не проявленной природы. Вскруженные таинственным чувством и разымчивым смешением запахов переспелой земляницы, пряного чебрика, горькой черной травы[574], сладкой баркони, принялись малявки пересказывать все, что слыхивали о дивах мира подспудного: кто, выйдя раньше всех на косьбу, в лугах крылатую Берегиню встретил, где Коровью смерть[575]в копань[576]столкнули и землей забросали, кому посчастливилось отыскать цвет папороти, что дает власть над землей, водой и может, когда захочешь, превращать в невидима, а еще говорили как сноровкой оборотничества овладеть.

— Надеть, чтобы Мать-Земля силу дала, — нарочно говорил как можно тише рослый тоненький Хлебослав, чтобы придать словам своим особенную значимость. — Для того нать о сыру землю удариться…

— Как удариться? Головой? — прыснул коротким смешком, который так долго был сдавливаем жутко-сладостным трепетом, самый маленький в этом собрании по имени Мураш.

И старательно нагнетаемую Хлебославом напряженность разнес вдребезги удар единодушного хохота.

— Не понимаешь, так молкни! — озлился рассказчик, но продолжал. — Надобно натереть двенадцать ножей соком двенадцати трав. Воткнуть их в пень. А потом кувыркнуться через тот пень. И беспременно волком станешь.

— Да ну! Вот это да! — зашелестели вновь озабоченные сникшие мальчишечьи голоса. — А ты уж опробовал?

— Ну-у… Как это оно… Вобще-то… — боролся с искушением просящейся на язык лжи Хлебослав. — Я того… Я бы испробовал… Только если вот так волком-то обернешься, а кто-то хоть один нож из пня выдернет, так уж никогда обратно вид человечий не воротишь.

Добронравный хозяин со своей хозяйкой, со всей общиной, с волхвом-ведуном обходят совместно возделываемую ниву. Кропят святой водой, взятой из Русалочьего ключа, залог своего безыскусного счастья. Стремительные касатки-ласточки, носящиеся над полем, словно с поцелуем льнут к усатым, торчащим в небо, колосьям, то и дело извергающим летучие дымки плодотворной пыльцы. Знать, дождю быть, хоть и румянится краснопогодье. И хоть мимолетны летние грозы-скороливы, — расплескали крылатые вилы, берегини народа русского, небесную влагу по земле, и вновь ведро, — а только мало ли что бывает, ни в одних вилах Бог. Оттого на всяк случай поют поселяне:

— Не бей, Перун-Сварожич,

Ни ржи, ни пшеницы.

Ни ржи, ни пшеницы,

Ни всякого хлеба!

Седобородый отшельник вышел из своего лесного убежища набрать воды из чистого ключа. Безучасными к мирским хлопотам глазами своими, способными во всех существах земных различать тресветлого Рода, и каждое создание видеть в нем, Властителе всей вселенной, поглядел подвижник на тот коловерт, на многоцветный вырь, несущий в однообразном движении своем ничуть не изменившийся за сто лет поток нерукотворных образов, и ничего не отобразилось на древнем лице его. Лишь бескровные губы сами собой прошептали