Примчавшийся Русин обрушил на погубителя Буймира свой меч, светлый, как чистое небо, и отрубленная вместе с правой рукою голова сверзилась на землю.

— Ни-че-го… — проговорил, теряя осмысленность взгляда, деревский князь. — Вот они нашего колобка отведают…

И в самом деле очень скоро те малые отряды, называемые в кругу ратников милым словом «колобок», до последнего удерживаемые Русином в запасной силе, скоро обрели долгожданную волю.

Эти крохотные отряды по три, пять или семь человек бешеников, появлялись на поле, когда упорядоченное сражение уступало полномочия стихии рукопашной. Именно тогда выходили те, кто, конечно, не имел в этом ремесле соревнователей.

Братья близнецы Лютовид и Лютогнев имена свои, понятно, не просто получили при рождении, но заслужили немалыми усилиями, положенными на бранных полях, как и третий, идущий с ними вместе боец по имени Браниволк. Врываясь в пешие ли, в конные ли ряды, эти трое развешивали на лицах врагов, молодых или матерых, малосильных или дерзких, такой ужас, что зачастую только что надменный противник даже и не порывался что-либо противопоставить их яростной мощи, но, словно безвольный скот, безропотно склонял выю перед этими дарителям успокоения.

Вот, ворвавшись в самую гущу врагов, быстрые, как дикие звери, коловертные, как кружащийся ветер, в наброшенных на крупные выпяченные мышцы оголенных тел волчьих шкурах, они косили одуревших злорадцев, вдруг уподобившихся ничтожным стеблям травы, только топорами, палицами да еще ножами-акинаками. Вон одушевившийся хазарский конник бросил своего жеребца на разошедшихся смельчаков. Натурально звериный рев, вылетевший из глотки Лютогнева, остановил очумевшего жеребца, казалось, в воздухе. И тотчас сильномогучий мужак одним ударом палицы расколол голову несущегося на него коня, а кубарем летящего на землю седока сокрушил прямо в полете.

Распаленный отвагой противника, обуянный жаждой убивать, молодой касог, черноусый, мечущий из широко расставленных глаз молнии гнева, устремился на Лютовида и с яростным криком нанес ему удар копьем. Копье застряло в щите Лютовида, и тот сейчас же точным ударом топора отрубил древко копья и бросился на касога. Касог выставил перед собой свой щит, но топор Лютовида расколол его надвое, а вслед за этим отсек храбрецу обе руки и голову.

Трое этих неистовых, приближаясь или удаляясь друг от друга в драке, все же стремились спинами как бы образовывать невидимое кольцо, так, чтобы ни с одной стороны злопыхателю к ним невозможно было подобраться незамеченным. В непрестанном движении, как бы вращаясь по кругу, трое богатырей, продолжали разлучать с дыханием и телом невероятное число и могучих, и смелых, прекрасных в сражении воинов хазарского войска. Пять, пять, и еще трое, и еще… Кому же не ведомо, что сплавленное великой целью и чистейшей любовью меньшинство во много раз превосходит в силе и жизнеспособности рыхлую толпу разномастных маловеров?

Все более разъяряясь от огня ран и умножившегося во много крат солнечного огня, неустрашимые бешеники из неистово горячих превращались в иступленных. Казалось, не ощущая впившуюся ему в спину стрелу, Браниволк, чьи длинные руки в мощи своей, похоже, не знали на этом поле себе равных, настигал очередного дюжего и видного хазарюгу, чтобы здесь же немедленно принести его в жертву заступнику Перуну. Хазарин обрушил свой меч на щит Браниволка и рассек его до середины, но клинок застрял в железной бляхе, на которой был вычеканен кувыркающийся зверь. Браниволк с силой, доступной только его руке, рванул щит, и громадный хазарин рухнул перед ним на колени. Однако преимущества, которые обеспечиваются повседневными упражнениями в подвижности и ловкости, позволили ему тут же вскочить на ноги, отделавшись лишь неглубокой порубью на левом предплечье. Еще один удар меча сделал щит Браниволка вовсе негожим, и тот метнул его в супротивника. Заточенная железная кромка щита угодила в нагрудник хазарина и потому серезного ущерба ему не причинила. Ответным ударом тот расщепил древко у секиры русского удальца, и в то же время еще одна стрела вонзилась в спину Браниволка, чуть в стороне от загривка. И эта стрела помутила его сознание. С рыком вожака волчьей стаи, словно железной плетью разметавшим всех ближних коней, срывая с себя точно жгущуюся волчью шкуру, вовсе голый, с двумя торчащими из залитой кровью спины стрелами, Браниволк со взором, заключавшим один лишь огонь, без всякого оружия в руках кинулся на остолбеневшего хазарского великана, в прыжке повалил его на землю и в один миг перегрыз его горло.

Слишком ревнива к своим служителям всякая сеча: строго следит, чтобы ни вздоха, ни полвзгляда не отдал ее приверженец какому другому предмету. Оттого, верно, почти никто из ратовавших на поле и не приметил, что на дальнем холме с золотым шатром происходит какое-то шевеление, смурые отряды, укрывавшие его подножие, разворачиваются, а вот в их буро-сером месиве завиднелись и лунно-белые кони кагана и шада. Те воины, что были наверху холма, темными ручьями стекли вниз, и еще через какое-то время драгоценный шатер одиноко отдавался насмешкам бесшабашно налетающего на него привольного ветра.

А между тем прежде стройная битва, отрадная взору витязя, верного своему храбрецкому долгу, всегда готовому в бою расстаться с жизнью, помалу изламывала ряды, перемешивала противоборствующих воинов, и наконец обратилась полной сумятицей, в которой уже невозможно было различить внешне проявленных значений этого многознаменательного действа. Уже бесполезно было тем или другим князьям пытаться вернуть своим ратям правильный строй. Их воины точно пустились в пляс. Равнина завертелась, уподобившись кругу гончара. И среди этого безумного кругопляса на коне, подобном ветру, словно дарованном самим Сварожичем, и там и здесь проносился Святослав, сам подобный ветру. Ибо, как ветер разбивает облака, так русский князь разметывал, рассеивал своих врагов. Тому, кто видел его в те минуты, осененного солнечными сполохами его собственного летающего разъяренного меча, верно, князь мог показаться нацело одурманенным битвой. Но на самом деле каждый миг, каждая четверть мига оставалась подвластна его присмотру.

Кто соучаствовал даже во многих сражениях, несомненно, признал бы, что эта битва непомерно превосходит все, известные ему. Но если бы тот, кто бывал у моря, бывал и за морем — заслуженный служака горазд был, подобно одаренному волхву, сосредоточить помыслы на тройном городе Властителя всех существований — единого Рода, то, возможно, и задалось бы ему распознать, почто нагнал сюда Благодатный эту уймищу племен.

Во всех народах, познавших господство на первых порах обольстительного, но уже вскорости смертоносного демонического сознания, видящего в душе только то, что дает жизнь и наслаждение плоти, рано или поздно рождается противоборство надвигающейся мучительной смерти. И тогда, если к судьбоносному дню людям удалось сберечь убедительную толику духовной мощи, жажда жизни и правды всенепременно поднимает их на борьбу с пришлой силой, что долгое время во имя общности своих интересов усердствовала в разрушении их верований, обычаев, просто хозяйства и вот довела до ничтожества. Или жизнь и здоровье — или тягостная хиль и неминуемая гибель. Что ж тут выбирать? Проспавшее хмель самосознание с ужасом взирает на картину всеобщего разорения вотчины. Тогда будто в один день Земля-Макошь рождает множество самоотверженных людей, которым легче сложить голову на поле брани, защищая наследие отцов, нежели вновь узнать рабство и дань, позорное услужение чуждым Богам и чуждым ценностям. Благо, если народы, познавшие бремя той страстной темной власти, единовременно ударят по ее исчадиям, чтобы те не успели пуститься врознь по другим землям, затаиться где-то в дальней стороне, в укромном уголке, с тем, чтобы через время с новым опытом нацелить свои жала на свободных и сильных. Как разворачивается и сворачивается в назначенный день сама вселенная, чтобы позже возникнуть опять, также и любые частные явления этого мира подчинены определенному кругу действий, приходящих, уходящих и пробуждающихся вновь, чтобы все, решенное высшим Разумом, свершилось. Так что не было ничего беспримерного в этом все-таки беспримерном дне.