Множество людей, погибших за Германию в последние два года, когда Крупп возвращал свой капитал, не согласились бы с этим. (Около трех с половиной миллионов немцев было убито на фронтах; смертность среди гражданского населения удвоила потери рейха.) Однако Крупп не задавался вопросом, что о нем подумают.

Он не был предателем по отношению к своему Дому, и только это имело значение. У солдат и денежных магнатов разные приоритеты. Была и другая проблема. Альфрид и его окружение предпринимали попытки вернуть средства, которые при Густаве были заложены в Берлине, хотя подобные действия, по словам Шредера, «расценивались как подрывная деятельность и могли означать для виновных заключение в концентрационном лагере». Возможно, он сам считал это актом мужества, но для тех, кто был знаком со всей картиной дела, это звучало по-другому. Защита, основанная на том, что «необходимо было слепо повиноваться приказам», что «все законы следовало соблюдать при любых обстоятельствах», была теперь похоронена. Если сам Крупп пошел на риск попасть в тюрьму ради своего состояния, то он не мог сваливать всю вину за судьбу своих рабов на фюрера.

* * *

Пик продажи ценных бумаг пришелся на июль – август 1944 года, когда администрация концерна функционировала в обстановке контролируемой паники. После закрепления успеха союзников работа стального треста оказалась под угрозой. Альфрид опасался, что англо-американские войска во Франции положили глаз на рурский арсенал, и был прав. Разногласия внутри командования противника носили лишь тактический характер. Монтгомери, полагая, что немцы деморализованы, рассчитывал закончить дело с помощью «одного мощного удара». Эйзенхауэр предпочитал наступать широким фронтом, но решил дать шанс английскому фельдмаршалу попробовать силы в Арнхеме. Три дивизии парашютно-десантных войск должны были, по его замыслу, прорваться в Рур и закрепиться там. Игра с десантом закончилась тяжелым отступлением. Плохая погода, отсутствие должной поддержки и неожиданное появление двух эсэсовских танковых дивизий – все это вместе отбросило наступающих, а войска рейха сохранили свои позиции. С ноября союзники перешли к серии разрозненных наступательных операций, которые, как надеялся Эйзенхауэр, должны были рано или поздно позволить им войти в Рур и добиться желанной цели.

Между тем положение отца главы фирмы ухудшалось. До осени Густав, хотя и находился под наблюдением, оставался активным, однако далеко не таким работоспособным, как прежде. В конце лета Бертольд был уволен из армии и занялся пенициллиновыми исследованиями в Мюнхене. Он заметил, что отец иногда теряет нить обсуждения. Когда Урсула фон Вильмовски (дочь Тило и Барбары) в сентябре посетила фамильный замок в Австрии, Густав не узнал ее, хотя это, пожалуй, был исключительный случай. Густав обычно свободно общался со всеми визитерами, но нередко, как заметил тот же Бертольд, бывал рассеян.

А хуже ему стало в конце ноября. Гуляя в одиночестве по своему парку, бывший глава династии вдруг бросился бежать в замок. Прежде чем Берта или слуги сумели помочь ему, он поскользнулся, потерял равновесие, упал на спину и застонал. Берта помогла ему сесть в машину и велела шоферу доставить Густава в ближайшую больницу. Но Австрийские Альпы не приспособлены для быстрой езды. Дороги там узкие и извилистые, а поздней осенью еще и скользкие. Шофер потом утверждал, что он с трудом избежал столкновения с другой машиной. Как бы то ни было, он рывком свернул в сторону и резко затормозил, причем Густав, находившийся в полубессознательном состоянии, стукнулся головой о дверцу. В больнице он провел восемь недель, и там перенес приступ паралича – уже во второй раз, по словам врачей. После его возвращения в Блюнбах Берта постоянно ухаживала за ним. В марте приехал Бертольд и увидел, что на балконе сидит под присмотром лакея старый слабый человек. «Папа, мы проиграли войну!» – сказал сын, а отец в ответ вымолвил только: «Бертольд!» Трудно было догадаться, понял ли он сказанное. В таком состоянии он пребывал около шести лет. Для Бертольда его занятия в лаборатории потеряли смысл, и он решил прекратить работу в Мюнхене и вернуться домой. Когда придет враг, он будет рядом с матерью, он поддержит ее.

Клаус погиб в люфтваффе, Курт фон Вильмовски погиб на торпедированном судне в Атлантике, его отец попал в Заксенхаузен, молодой муж Ирмгард был погребен под русскими снегами, Харальд попал в плен, Густав лишился речи и движения. Члены семьи по одному сходили со сцены. Новым ударом стала таинственная гибель Экберта. В апреле 1945 года Берта получила от него письмо, что все хорошо. Однако невозможно было определить дату отправления письма. Когда наступил мир, а младший сын не вернулся домой, Берта начала беспокоиться. Только в августе один офицер, его сослуживец, написал, что Экберт погиб, и давно, еще в марте. Бертольд списался с другими однополчанами брата и уехал в Италию. Могилу брата он нашел в Сан-Марино. Это было загадкой. Сан-Марино с сентября 1944 года оккупировали английские войска. Объяснение могло быть лишь одно: во время беспорядочного огня Экберт отстал от своей роты, заблудился, забрел на территорию неприятеля и был застрелен часовым или партизанами.

Но к тому времени, когда гибель Экберта подтвердилась, такие подробности мало кого интересовали. Слишком много забот было у всех тогда, а период «ночи и тумана» для самих Круппов, казалось, закончился. Пик кризиса, по-видимому, миновал. Он пришелся на март 1945 года, когда и рейх, и фирма еще существовали. В то время все они думали о том, что произойдет в Руре. На вторую неделю марта стало известно, что войска союзников оказались уже на правом берегу Рейна (войска неприятеля не переходили эту реку со времен Наполеона). Американцы захватили железнодорожный мост в Ремагене.

* * *

Мост был захвачен 8 марта. Впоследствии, вспоминая об этом смутном времени, Альфрид утверждал, что в Эссене тревоги и невзгоды не так уж и чувствовались. По его словам, тут им «жилось хорошо, не считая того, что работа постоянно прерывалась, так как людям приходилось укрываться в бомбоубежища во время налетов». В последний раз это произошло 11 марта, через три дня после захвата моста. Во время этого налета повреждена была задняя стена стального завода фирмы, простоявшая сто тридцать четыре года, а статуя Большого Круппа была сбита с пьедестала и попала в воронку. Однако и там, по свидетельству очевидцев, первый «пушечный король» продолжал стоять, словно часовой на посту.

Объем товарно-материальных запасов чугуна и стали на складах у Круппа превышал двухмесячную норму, и при наличии достаточного количества сырья можно было произвести еще столько же. Правда, примерно две трети индустриального потенциала фирмы в других городах Германии сохранилось, но коммуникации были безнадежно нарушены. Через неделю после налета Гитлер пришел к выводу, что немецкий народ его недостоин, и издал приказ о ликвидации всех электростанций и шахт. Шпеер был в шоке, Крупп посмеивался. В Эссене эту «работу» уже и так сделали англичане. Конечно, бомбы не повредили глубоких шахт, но уничтожили насосы, что привело к их затоплению подземными водами. Теперь никто не мог выйти на работу в шахту без риска утонуть. Новый приказ гауляйтера об эвакуации предприятий утратил реальный смысл, но Крупп завизировал его и вывесил у себя в кабинете («Приказ есть приказ»). Фриц Туббезинг был назначен ответственным за все административно-хозяйственные функции, и из своего кабинета (находившегося над кабинетом Альфрида) удивленно взирал на опустевшие разрушенные заводы. Как он признавался впоследствии: «За тридцать лет работы в фирме я не помню, чтобы здесь была такая мертвая тишина».