Тило не был настоящим Круппом, и обвинения против него носили более существенный характер (например, данные им Густаву в 1937 году гарантии, что Лезер верен партии). В его случае «народный суд» повел себя по-другому. Правда, никто не смог доказать, что он участвовал в покушении на жизнь Гитлера. Однако это был человек старой императорской Германии, который, хоть и считался верным членом партии, все же не мог стать истинным национал-социалистом. Он писал письма с критическими замечаниями по адресу СС, однажды пытался помочь еврею. После долгих допросов Тило обвинили в том, что он знал о заговоре 20 июля, а также в проведении светского богослужения в протестантской церкви и в требовании лучшего обращения с иностранными рабочими. Он во всем этом «сознался». Суд исключил его из партии и отправил в концлагерь Заксенхаузен, где за три года погибло около 100 тысяч человек. Берта, которая знала о положении Тило от Барбары, решила послать ему со своим шофером и дочерью барона продуктовую посылку (трудно сказать, как она себе представляла жизнь концлагерей). Дочь Тило передала посылку охранникам у ворот. Он ничего не получил. Зимой положение Тило стало очень тяжелым. Ему было уже почти шестьдесят лет, и прежде он не знал лишений, а тут этот холод – невероятно, что он выдержал. Но худшее было впереди. Когда войска Жукова уже приближались к лагерю, представитель швейцарского Красного Креста упрашивал начальника лагеря передать в его ведение Заксенхаузен. Начальник, штандартенфюрер Кайндель, отказался. Вместо этого он построил 40 тысяч заключенных в две колонны и погнал их куда-то под проливным дождем. Тех, кто не поспевал за остальными, расстреливали на месте. Врач из Красного Креста, все-таки следовавший за ними, насчитал на первых четырех милях 20 трупов, все с пулей в голове. Только через десять дней колонны были перехвачены американскими войсками. После того как барона выкормили и возвратили к жизни, он поклялся, что никогда не забудет «этого преступления и позора немецкой нации». В своих мемуарах он впоследствии писал: «Для меня стало совершенно ясно, что Германии пришел конец».

* * *

Для людей, владеющих информацией, это было ясно уже с тех пор, как союзники высадились в Нормандии – за шесть недель до покушения на Гитлера. Вот почему так много видных людей связали себя с заговором. После провала этого покушения спасти рейх было уже невозможно. С этого времени любая неудача несла личные несчастья множеству семей, и семья Крупп не была исключением. Унижение, пережитое Барбарой, было первым ударом, заключение Тило в концлагерь – вторым. Третий последовал в ночь на 27 августа 1944 года. Понимая, что наступлению русских сопротивляться бессмысленно, румынский король Михай с марта вел секретные переговоры с СССР. Было решено, что поражение вермахта в Бессарабии станет сигналом к выходу Румынии из Оси и присоединению ее к Объединенным Нациям с объявлением войны Германии. 25 августа король выполнил эту договоренность. Войска фюрера попали в ловушку, и через двое суток среди офицеров, захваченных в плен, оказался Харальд фон Болен унд Хальбах. Он назвал советским победителям свое настоящее имя, они же, не придав этому должного значения, отправили его в лагерь для военнопленных вместе с тысячами других немцев. Очень скоро он понял свою ошибку. Пропагандисты противника применяли против Геббельса его же методы; они оценивали пленных с позиций марксистской идеологии и особенно интересовались немецкими промышленниками, наживавшимися на войне. Имя Крупп в этом смысле звучало как символ. Прошло немного времени, и какой-то эрудированный комиссар понял, что перед ним – ближайший родственник Альфрида Круппа. После того как Харальда перевели в другой лагерь, он решил именоваться Боленом, отпустил бороду и стал ожидать репатриации. И дождался! Весной большую часть пленных услали в Россию, а в Румынии оставалось около 500 больных ветеранов вермахта, и среди них обер-лейтенант Болер, как он теперь себя именовал. В мае его посадили на поезд, идущий на родину, и он добрался до Одера, однако был опознан немецкими коммунистами, которые передали его союзникам. После этого русские отправили его в Москву, в тюрьму для политических преступников. Там на него очень быстро собрали огромное досье, и потянулось одиннадцатимесячное следствие.

Между прочим, русские обвиняли Круппов в том, что они исходили в своих действиях из собственной выгоды, прикрываясь патриотизмом. Как обычно бывает у коммунистов, их обвинения в чем-то носили преувеличенный характер, а их пленник едва ли разбирался в подобных проблемах. Однако определенные основания для таких обвинений были.

Для Альфрида, занятого организацией военной промышленности, главная задача тогда состояла в том, чтобы обеспечить платежеспособность фирмы. Есть некоторые (не очень веские) свидетельства, что оружейный магнат создал что-то вроде негласного союза для определения послевоенной экономической политики, причем сделал это в августе 1944 года, через три недели после покушения на Гитлера и еще до пленения Харальда. Один французский двойной агент сообщил сотрудникам американской военной разведки, что в тот день в страсбургском отеле «Ротесхаус» собрались представители Круппа, Мессершмитта, компании «Фольксваген» и других крупных заводов. Француз, который там, по его словам, присутствовал, рассказывал, что они планировали начать коммерческую кампанию, рассчитанную на период после капитуляции, и найти иностранные кредиты для послевоенной Германии.

Независимо от того, насколько достоверны указанные сведения, известно, что концерн Круппов уже создал свой тайный план финансовой деятельности, более опасный, чем инициатива с иностранными кредитами. Если бы фюрер узнал об этих действиях, это очень дорого обошлось бы виновным. Но альтернативой было банкротство фирмы. В 1942 году Густав накопил на 200 с лишним миллионов марок государственных облигаций рейха. Эта гора бумаг составляла значительную часть наследия Альфрида, и теперь ему предстояло избавиться от них. С другой стороны, необходимость возмещения ущерба от бомбежек требовала новых финансовых средств. Как писал по этому поводу доктор Янсен, «мы должны настолько укрепить наше финансовое положение, чтобы после окончания войны смогли бы восстановить цеха за счет собственных средств. Поэтому освобождение от ценных бумаг фюрера началось с первых дней правления нового Круппа». Другие помощники Круппа считали эту линию правильной.

Полное освобождение от этих бумаг, особенно после покушения на Гитлера, было бы неразумным. Как отмечал Шредер, помощник доктора Янсена, «нам следовало быть очень осторожными, особенно после 20 июля… поскольку рейх требовал от промышленников, чтобы все ликвидные авуары были открыты для военных целей. Мы не могли в этом случае пользоваться почтой. Поэтому Янсен лично отправлялся в дочерние компании и излагал суть нашей политики». Это было опасное предприятие, и они «знали, что идут на риск». Однако благодаря тонким финансовым интригам им удалось ввести в заблуждение Гиммлера. Он не понял, что затевал Крупп. Сначала это не было ясно и одному из нюрнбергских судей, который спросил, чего удалось достигнуть подобным образом. Ответ Шредера был четким: «Создав обширные банковские резервы, фирма смогла сохранить жизнеспособность». Всего было продано бесполезных бумаг на 162 миллиона и оставалось их в фирме только на 68 миллионов. От них также можно было бы избавиться. Но, по словам Шредера, «это бы слишком смахивало на пораженчество». В зале суда наступило долгое молчание, и свидетель, опасаясь, что эти его слова могут вызвать нежелательную реакцию соотечественников, выкрикнул: «Мы не были предателями!»