Критики отмечали, что главный герой притчи, Сантьяго, является в некоторой степени автобиографическим портретом. Эрнест надеялся избежать этого; он надеялся, что публикация книги «опровергнет критиков, утверждающих, что я не могу писать ни о чем, кроме себя и собственного опыта». Однако Роберт Горам Дэвис из «Нью-Йорк таймс бук ревью» напоминал читателям: «Хемингуэй, которого мы знаем, сам был победителем». Рыбак Сантьяго восемьдесят четыре дня возвращается домой с пустыми руками, точно так же, как самому Хемингуэю пришлось пережить полосу неудач. Бейсболист Джо Димаджо, ставший своеобразным символом в притче, как и Сантьяго, и Хемингуэй, тоже был победителем, сумевшим вернуться в спорт. Дэвис писал: «История сделана великолепно, и Эрнест Хемингуэй задействует все свое мастерство, которого за столько лет достиг дисциплинированным трудом». Старинный заклятый враг Эрнеста, Фанни Бучер писала в «Чикаго сандей трибьюн», газете его родного города, что книга является «великой американской классикой и рассказывает о битве Человека с Титаном моря». Это была в каком-то смысле победа, о которой Эрнест мог даже не знать. Рецензенты говорили о зрелости Хемингуэя; осознанно или нет, но они увидели в дисциплине и упорстве Сантьяго то, что, по их мнению, наблюдали и на творческом пути Эрнеста.

Но не все откликнулись одобрительно. Критики – напоминавшие, конечно, акул, которые уничтожили марлина – высмеивали слишком очевидный христианский символизм, ребяческие диалоги о бейсболе, притворно-серьезные интонации. Делмор Шварц написал в «Партисан ревью» умную статью о повести и о том, как ее приняли. Он обнаружил «нотку настойчивости в похвалах и нотку облегчения. «За рекой, в тени деревьев» был чрезвычайно плох и не внушал никаких надежд». Читатели и критики уверились в таланте Хемингуэя. «Это произведение хорошо не столько само по себе, сколько как виртуозное действо, напомнившее нам Хемингуэя в своей лучшей форме», – писал Шварц.

Многие люди заработали на книге много денег и продолжали это делать. Роберт Трогдон подсчитал, что Эрнест получил в совокупности около 137 000 долларов от «Лайф», «Скрибнерс» и клуба «Книга месяца». Права на фильм он продал Лиланду Хейворду примерно за 150 000 долларов; в эту сумму входила оплата его услуг в качестве консультанта по рыбной ловле. «Скрибнерс» заработало на книге около 38 000 долларов в 1952 году. И после того, как в 1953 году повесть будет удостоена Пулитцеровской премии, продажи останутся очень высокими.

По сути, «Старик и море» напоминает нам, как и сказал Шварц, о таланте Хемингуэя, но повесть лишь показывает этот талант, а не является подлинным, заслуженным представлением его мастерства. Она сообщила карьере Эрнеста очень необходимый импульс, как он сам признавал; неясно только, что книга принесла Хемингуэю как человеку, если не считать огромной суммы денег. Успех повести немного примирил его с критиками, но породил глубокий и безрадостный цинизм. Маниакальная фаза в целом закончилась, и Эрнест, похоже, соскальзывал в депрессию – или, говоря точнее, в «смешанное» состояние – депрессию с признаками мании.

В 1950-е годы Эрнест ощущал постоянную потребность сравнивать себя с собратьями-писателями, и неизменно в свою пользу. Его больным местом были романисты, писавшие о Второй мировой войне. Эрнест был одним из величайших военных романистов всех времен, о чем ясно свидетельствовали «Прощай, оружие!» и «По ком звонит колокол». Однако романа о Второй мировой войне у него не было; «За рекой, в тени деревьев» лишь с большой натяжкой можно было считать романом «о войне». Несмотря на то что многие авторы романов о недавней войне были его возраста, и лишь некоторые моложе, он, вероятно, боялся, что его сочтут старомодным летописцем давнишних сражений. Эрнеста в особенности раздосадовала одаренность «Бруклинского Толстого», Нормана Мейлера. Когда он заводил разговор о литераторах на боксерском ринге, то никогда не утверждал, что выиграл бой с «мистером Толстым».

Однако по-настоящему его поглотил не кто иной, как Джеймс Джонс. Его книга «Отныне и во веки веков» вышла из печати в 1951 году и немедленно попала на верхние строчки списка бестселлеров, где и оставалась и получила Национальную книжную премию за 1952 год. В особенности досаждал тот факт, что Джонс был автором «Скрибнерс» – и что имя Эрнеста появлялось в романе три раза, один из персонажей «казался страницей из Хемингуэя». Джонс был моложе Эрнеста на двадцать два года. Свою книгу он писал в колонии писателей, возглавляемой зрелой женщиной (и любовницей Джонса), Лауни Хэнди, о чем читатели журнала «Лайф» узнали из девятистраничной статьи, посвященной Джонсу и самой литературной колонии. Джонс поступил на службу в армию, и сначала его отправили в Перл-Харбор, а потом в Гуадалканал, где он был ранен под минометным огнем и, похоже, пережил что-то вроде военного невроза, или ПТСР, и впоследствии ушел в самоволку. Репортер «Лайф» писал, что после войны Джонс превратился в «хныкающего невротика», а Эрнест считал, что тот «псих», а не солдат. Он нещадно поносил Джонса. Он немедленно заверил Чарли Скрибнера, что Джонс совершит самоубийство. Это странное и иррациональное обвинение он повторял несколько раз в разных письмах. Эрнест пришел к мысли, что Джонс не выполнил своего солдатского долга, и утверждал, что «Отныне и во веки веков» «принесет большой вред нашей стране». Он решил, что, пожалуй, следует перечитать книгу, чтобы быть в этом уверенным. «Но мне не нужно есть целую чашу струпьев, чтобы понять, что это струпья, и не нужно высасывать нарыв, чтобы знать, что это нарыв… Если дать [Джонсу] литературного чаю, можно попросить его набрать ведро соплей и потом высосать мочу из уха мертвого ниггера». (Черновик этого письма, сохранившийся в бумагах Хемингуэя, еще более грубый и странный.)

Эпизод с книгой Джонса фактически подхлестнул наступление следующей, хотя и более сдержанной, фазы мании. Предыдущим летом Эрнест перенес еще одно сотрясение мозга, когда поскользнулся и упал на «Пилар», что, конечно, не улучшило его психическое состояние. В письме к Чарли, которое он писал несколько дней, Эрнест начал исследовать собственную военную биографию – как и прежде, приписывая себе многочисленные воображаемые достижения и рассказывая, по-видимому, придуманные подробности. Он просил Чарли понять, что его презрение к жалобщикам и «безнадежным» происходит из достойного источника: его личной жертвы, принесенной в первую войну. Вновь он начал сплетать небылицы, достойные книги рекордов. В первую войну, писал Эрнест, заключенным тюрьмы «Джолиет», которые добровольно вызвались участвовать в боевых действиях, разрешили сражаться в Европе, где Эрнест их и встретил. Один заключенный якобы подошел к нему и сказал, что слышал, будто Эрнест из Чикаго. Эрнест велел каторжнику уйти, пока он не отрезал ему тестикулы и не засунул в рот. Потом он сказал Чарли убрать упоминание его имени из книги Джонса, потому что это «хорошее боевое имя 1700-х». Он дал это честное имя своему сыну Джеку и не хочет, чтобы его «насмешливо упоминал какой-то трус».

Этот полет фантазии – упоминание о тюрьме «Джолиет» (в Иллинойсе) наводит на мысль о каких-то детских байках – был верным признаком того, что у Эрнеста началась следующая фаза нестабильности. В письмах к Чарли, написанных в этот период, содержатся обличительные речи в адрес кардинала Спеллмана, тоже автора «Скрибнерс» (Эрнест написал кардиналу письмо с угрозами во время последней маниакальной фазы), бессвязный рассказ о том, что мальчиком он страдал запором и потом засорил туалет на легкоатлетических соревнованиях, за этим последовало заявление, скорее всего выдуманное, что он был капитаном школьной команды по водному поло. Чарли, видимо, написал Эрнесту озабоченное письмо, поскольку тот попросил его не волноваться насчет того, что он не ест – медведи не едят всю зиму, а боксер Гарри Уиллс постился каждый месяц. Чарли, должно быть, был потрясен.