Сегодня большой праздник, и я вдвойне переживаю его радость. Откровенно говорю вам, что вы мне, а также и всем офицерам доставили громадную, словами невыразимую радость тем, что выразили желание прослушать гимн. Да, такими и должны быть уланы Его Величества – бодрыми и веселыми, верными своей присяге, своему Царю. Революция сбила всех с толку. У кормила власти стали проходимцы, которые нарочно разрушали армию и у Царя вырвали отречение. Это они подняли солдат на офицеров и тем нарушили основы всякой воинской дисциплины, основы самого существования армии, особенно в военное время. Эти же самые преступники заключили потом позорный мир. И если мы победим, то им в России места не будет, от них отвернутся, их все проклянут…

Братцы, мы долго и много с вами воевали. Было много тяжелых, но красивых дел, в которых мы вместе бились. И вы знаете ваших офицеров, знаете, что они вместе с вами умирали одинаково на полях сражений, своей кровью смывая грехи несчастной Родины нашей. И когда вы добровольно записывались в наши эскадроны, вы знали, вы твердо знали, что ни конногренадеры, ни уланы Его Величества республиканцами быть не могли. А мы, уланы, носим наш девиз на груди и помним, чье имя носим. Мы умирали и умрем за Царя, нашего державного Шефа, а ныне святого мученика, предательски и зверски убитого врагами России, узурпаторами Царской власти. «За Веру, Царя и Отечество» – было девизом Русской Императорской армии, и этому девизу мы не изменим, останемся верными до гробовой доски!

За Святую Русь, уланы, я поднимаю свой бокал, за нашу матушку Россию, за ее светлое воскресение, за Белого Царя – ура!

– Ур-ра-а-а… – дружно подхватили уланы.

И плавно и торжественно полились звуки нашего величественного национального гимна. Трубачам вторили голоса офицеров и солдат…

Узнав о том, что трубачи будут играть гимн, во дворе собрались местные крестьяне. Как только трубачи заиграли, они начали быстро снимать шапки и фуражки. Вслед за всеми запели и крестьяне…

Трудно словами описать то, что происходило тогда в душе каждого из присутствовавших. Чувствовалось только одно: всем было одинаково тяжело и до боли грустно. Многие плакали. Офицеры старались сдерживать навертывавшиеся слезы, а некоторые солдаты рыдали, как дети. Многие из крестьян пали на колени и начали осенять себя широким крестным знамением. Плакали и они. И не потому только лились слезы у этих простых людей, что несколько лет уже не слышали они звуков родного гимна, но и потому, что внутренним чутьем своим поняли, как глубоко в душу плюнули им новоявленные красные заправилы и их приспешники.

«Сильный, державный, царствуй на славу…» – снова начинали трубачи и снова им вторили сотни голосов.

И так было радостно, что происходило это в Великий праздник, и одновременно невыразимо грустно при виде этого духовного единения офицеров, солдат и крестьян, вместе поющих «Боже, Царя храни», вместе плачущих над судьбами нашей многострадальной Родины.

И поняли все еще глубже, еще яснее, что только Царь может объединить нас и привести Россию и всех нас к миру и прежнему величию…

Пение кончилось. Полковник Ковалинский вышел из своего места и ближе подошел к эскадронам.

– Братцы, – сказал он, – я готов всех вас расцеловать сегодня, но это будет трудно. А потому в вашем лице поцелую старшего унтер-офицера Чеппеля, улана моего старого 5-го эскадрона. Его я знаю уже давно. Спасибо вам, что вы вновь влили веру в мое сердце. Теперь мы снова крепкая уланская семья, близкие друг к другу люди. За дух ваш спасибо вам, уланы!

Вахмистры увели эскадроны…

А. Макарович[543]

СУДЬБА[544]

В списках лиц ВЧК в Москве, подлежавших ликвидации, находился и Лев Малиновский[545], с пометкой «Лицеист», хотя он уже был прапорщиком артиллерии.

Поручики К. и С. изъяли списки, и, таким образом, занесенная рука была отведена.

В ноябре 1919 года на фронт выступил 2-й эскадрон гродненских гусар[546], из состава дивизиона, формировавшегося при Сводно-гусарском полку. Среди офицеров находился и корнет Малиновский.

Добровольческая армия отступала, и точной связи между частями не было. Поэтому, прибыв туда, куда было указано, и не найдя там Сводно-гусарского полка, командир эскадрона распорядился выслать взвод, под командой корнета Малиновского, с целью войти в связь со Сводно-гусарским полком.

Проблуждав по довольно глубокому снегу целый день и не найдя такового, к вечеру взвод оказался в деревне Ново-Софиевке, где стоял в охранении первый эскадрон стародубовских драгун[547]. Ввиду крайнего утомления лошадей, корнет Малиновский решил заночевать в Ново-Софиевке. В расположении взвода был выставлен дневальный, а сам он поместился в хате вместе с командиром эскадрона стародубовцев поручиком де Виттом, старшим офицером поручиком Рафтопуло и корнетами Родионовым и Кононцем.

Дальнейшее передаю со слов корнета Малиновского, лично мною слышанное в Галлиполи (в то время уже бывшего штабс-ротмистром).

«Я проснулся от холода, шедшего от открытой двери, и, не поднимаясь, сказал: «Закройте дверь, господа!» И в тот же момент услышал: «Здесь нет господ, а товарищи», – и мне сунули в лицо дуло нагана, а вся хата была полна красноармейцами.

«Раздевайся!» Все мы, четверо стародубовцев и я, получили какие-то лохмотья. Лично я получил старые протертые валенки, такую же шинелишку и шапку.

«Выходи!» Мы вышли, и нас повели куда-то вдоль улицы.

«Стой!» – и почти сейчас же раздался залп.

Кто упал, не знаю, но я, моментально согнувшись и подобрав полы шинели, проскочив под винтовками расстреливавших и оказавшись за их флангом, понесся вдоль улицы.

Было еще совершенно темно. Неожиданность моего маневра и быстрота сбила с толку красных. Я был уже в нескольких десятках шагов, когда раздались первые выстрелы в моем направлении. Я мчался изо всех сил, подгоняемый выстрелами, отчаянной руганью преследователей и желанием избавиться от них.

Было довольно скользко, так как накануне была оттепель, а за ночь подморозило, и вначале я слышал, как то один, то другой из гнавшихся за мной с грохотом валились, задерживая при этом других. Мои же валенки сослужили мне неоценимую службу: во-первых, они были легкими, во-вторых, они не скользили.

Оставив далеко позади моих преследователей, я стал пробовать открыть калитку, чтобы свернуть в какой-нибудь двор. Несколько раз это мне не удавалось, но наконец одна из них открылась, и я очутился во дворе.

Приближалось уже утро, и крестьянин возился в хлеву, а его жена доила корову. Слабый свет ночника освещал их.

«Кто он, друг или враг?» – и я инстинктивно удержался от