Букет сирени стоял на окне в стеклянной колбе. Сидя за столом, я видел, как автоматы бурили в скале отверстия, десятки отверстий, образующих концентрические круги. Потом они закладывали взрывные заряды и удалялись. Взрыва не было слышно. Скала, рассекаемая огнем, вставала дыбом, выбрасывая ввысь дым и камни. В безвоздушном пространстве дым оседал как металлические опилки. Почва дрожала, и с кистей сирени облетали мелкие крестообразные цветы. Автоматы выбирались из-за укрытий, спускались в воронку, укладывали слоями металлические брусья. Затем в поле зрения появлялся еще один автомат. Он выдвигал головку на длинном рычаге и вращал ею, до смешного похожий на металлического жирафа, который вертит головой в поисках листьев.

Вспыхивал ярчайший сине-стальной свет. Расплавленный атомным излучением, металл равномерно растекался по поверхности воронки и застывал. Одни автоматы ходили по его шероховатой поверхности, обтачивали до совершенно гладкого состояния и полировали ее до тех пор, пока она не начинала сверкать живым серебром. Другие закладывали в стороне новые заряды, рыли котлованы под мачту антенны. Почва чуть заметно дрожала. Все больше белых лепестков осыпалось с веток. На пятый день Зорин сказал:

– Жаль, что у нас нет печи… такой, как были когда-то, в которой горел обыкновенный огонь, понимаешь? Мы сожгли бы ветки. Ты помнишь запах дыма от очага?

– Помню.

Когда в полдень, надев скафандр, он выходил в тот день во второй раз, чтобы проверить, как продвигается работа, то взял ветки с собой. Через час он вернулся. Ветки были заткнуты за пояс. Я это заметил, но ничего не сказал.

Он перехватил мой взгляд.

– Я не мог их оставить, – объяснил он. – Тут сплошной камень. Если бы было хоть немного земли.

– Хорошо, что ты принес их, – сказал я. – У сирени такая мягкая сердцевина, она легко строгается; в детстве я часто этим развлекался.

Ветки вернулись в пустой сосуд и остались в нем. До конца.

Автоматы работали круглые сутки. День или ночь – для них было все равно. А для нас – нет. Трудно было привыкнуть к новому чередованию периодов сна и бодрствования. Астероид вращался так быстро, что через каждые три часа подставлял нашу скалистую равнину под яркие лучи солнца. В течение трех часов ночи обычно светило солнце А, находившееся в двадцати пяти астрономических единицах от астероида и сиявшее гораздо ярче, чем Луна в полнолуние. Днем скалы становились похожи на глыбы раскаленного металла, ночью фосфоресцировали сильным, холодным как лед блеском. Скорость вращения астероида была так велика, что, глядя в окно, было видно, как удлиняются и растут черные, всепоглощающие тени пустоты. Когда тень покрывала часть какого-нибудь автомата, казалось, будто он частично переставал существовать, перерубленный пополам.

Каждый вечер в миниатюрном мезонине нашего «дома» мы садились за приемники и внимательно прислушивались к глухому шуму в динамиках. Вдруг в хаосе потрескиваний и шорохов, подобных возникающим на поверхности какой-нибудь темной волны, появлялись веселые звуки позывных «Геи». Установив мачты передатчика, мы ежевечерне держали телевизионную связь с кораблем. Мы видели товарищей, обменивались информацией, рассказывали, как продвигается работа; иногда Зорин просил помочь ему в расчетах.

«Гея» летела прямо к белой планете; от цели корабль отделяли еще две недели пути. За это время мы хотели закончить основные работы по закладке фундамента большого атомного агрегата – взамен нашего временного. Едва на астероиде рассветало, мы вставали, обходили места работ, а было их по десятку на раз, разбросанных на площади в несколько квадратных километров, а потом, не заходя в бронекамеру (мы говорили «домой»), отправлялись на прогулку, ежедневно меняя маршрут; так мы ознакомились с окружающей местностью в радиусе десятков километров. Приютившая нас скала была скорее карикатурой на планету, чем планетой в миниатюре. У нее были уродливые очертания: я упоминал, что издали она напоминала плавающий в межзвездном пространстве выветрившийся горный хребет. Поэтому во время прогулок горизонт перед путником то расширялся на несколько километров, то внезапно сужался. На северо-востоке, в тридцати километрах от «дома», плоская равнина заканчивалась обрывом, за которым до самого горизонта тянулась странная чаща – застывший каменный лес. Это не было творением естественной эрозии – воздействия воды, ветра и силы тяжести. Это просто был какой-то паноптикум чудовищных, невообразимых форм – окаменевшие булавы и огромные зубчатые осколки, скопища вертикальных каменных столбов, ожидающих лишь неосторожного движения, чтобы медленно и лениво, как в ночном кошмаре, начать валиться вбок. С выступа, возвышавшегося над окружающей местностью, нашим взорам предстали бесчисленные острые остовы – целый лес, простиравшийся под звездным небом и контрастировавший с ним неожиданным белым блеском. Над этим мертвым пейзажем всегда однообразно двигался солнечный шар. В зависимости от того, находились ли мы в зоне, освещенной солнцем, где грунт нагревался да ста градусов, или попадали в тень, автоматические климатизаторы скафандра неустанно переключались из одного крайнего положения в другое.

Зорин несколько напоминал своим поведением климат астероида: он то часами молчал, как заклятый, то произносил длинные монологи. Постороннему наша совместная жизнь могла показаться не очень приятной, но это была бы ошибка. Зорин был любезен и разговорчив только с чужими; со мной он вел себя точно так, как раньше с Аметой. Его манера внезапно замолкать и задумываться, как бы впадая в летаргический сон, что-то проворчать в ответ, бросив полслова, радовала меня. Хотя мы никогда не говорили об Амете, даже не произносили его имени, он удивительным образом ощутимо был с нами; когда на прогулке мы открывали местечко, еще более фантастическое, чем другие, мне часто хотелось оглянуться, чтобы посмотреть, разделяет ли маленький пилот наши впечатления.

Дней через десять после прибытия на планетоид мы сидели на скалистой вершине, возвышающейся над всей окрестностью. Одно солнце, окруженное яркими космами протуберанцев, висело на западе; второе – солнце А – приближалось к нему, как маленький ослепительный диск. Мы пришли сюда умышленно, потому что хотели увидеть высчитанное заранее затмение одного солнца другим. Когда маленький диск почти прикоснулся к большому, оба выбросили друг к другу огненные щупальца, которые сразу слились воедино; образовалось странное грушевидное тело, испускающее яркий стальной блеск; потом меньшая, продолговатая, часть груши – солнце А – начала медленно скрываться за большой. Сила света не менялась.

Мы долго сидели молча, наконец я попросил Зорина:

– Расскажи какую-нибудь сказку.

Мне показалось, что он не расслышал. Но, промолчав довольно долго, ответил:

– Я расскажу тебе не сказку, а о сказках. Слышал ты когда-нибудь о серных гигантах?

– Что-то не припоминаю.

– Ты не мог не слышать. Лет двести назад начали строить первые автоматические ракеты. Они были очень велики – массой до сорока тысяч тонн. В расчетах была какая-то ошибка, и эти уроды роковым образом нагревались до нескольких сотен градусов. Их перестали строить, а несколько десятков готовых ракет направили на линию Титан – Земля. Они должны были перевозить серу. Уже во время первого рейса несколько ракет взорвались. Прессованная сера превращалась в газ и разрывала ракету, как детский шарик. Эти ракеты доставили много хлопот: возвращать их на Землю было рискованно, посылать к ним людей – нельзя, автоматы тоже было жаль – такая дрянь каждую минуту может взорваться. В конце концов повернули всю эскадру по радио в противоположную сторону: пусть себе летят за пределы нашей системы, всю Вселенную серой не загадят. Прошел год, ракеты перестали отвечать на радиосигналы, и работники звездоплавательных станций вздохнули спокойно. Но через тридцать лет – бах! – первая катастрофа, связанная с серным загрязнением, за ней – вторая. Оказалось, что эти проклятые ракеты вовсе не улетели от Земли навсегда. Они попали в сферу притяжения Юпитера, который, конечно, раскрутил их по-своему, заставив летать по каким-то слепым кометным орбитам. С того времени они обращаются так: на десяток с лишним лет удаляются от Солнца, болтаются в афелии и опять возвращаются. Когда они залетают далеко от Солнца, сера на холоде остается твердой. Когда возвращаются, уже где-то около орбиты Марса начинает нагреваться, а на траверсе Земли лопается, как мыльные пузыри. Представляешь себе? Двадцать тысяч тонн серы превращаются в сжатый газ. Ракета взрывается, возникает газовая туча диаметром около ста тысяч километров, которая рассеивается через несколько недель. Но если недалеко проходит какой-нибудь астероид, он увлекает такую тучу, и тогда беда тянется целыми месяцами. Возникает сферическая масса серного тумана или, вернее, пыли, потому что газ в пустоте кристаллизуется: снаружи что-то похожее на пушистую оболочку, а внутри – твердое каменное ядро. Туман этот обнаружить в пространстве крайне трудно: летишь и, когда его заметишь, уже сидишь у него в середине, как в кастрюле. Свет не проходит, луч локатора увязает, как в тесте, ничего не видно – ни звезд, ни сигналов, – никакой ориентировки, того и гляди врежешься в астероид, ставший ядром. Надо сразу выключать двигатели и при помощи гравиметров отыскать астероид, поворачивать прочь от него, врубать максимальное ускорение и удирать. Это, конечно, легко сказать, а когда влезешь в такой суп, невольно теряешь голову. Хуже всего, однако, с автоматами: подумай сам, на планетах нет и не может быть естественных «серных атмосфер», так что ни один пилот-автомат не приспособлен к таким чудесам.