Прежде чем Дёблин — на основе своего «плана» — начал, собственно, писать роман, он создал ряд текстов, имеющих характер набросков, пытаясь выстроить отдельные связные фрагменты. Но чтобы приблизиться к окончательной версии, ему понадобились и другие промежуточные шаги. Сохранившиеся в марбахском собрании версии-наброски, если сравнить их с планами, обладают более высокой плотностью нарративной ткани, но в них имеются лакуны, а ближе к концу они как бы расползаются на волокна, превращаясь в простые перечни понятий или имен. На базе таких набросков возникла полная версия романа, которая по большей части выглядит как чистовик; потом Эрна Дёблин[151]перепечатала ее на машинке; эта машинопись — с корректурами — и стала основой для печатного издания.

Чистовую рукопись Дёблин, можно сказать, закончил в своем целендорфском уединении. Проведенное в Целендорфе время было для него, несомненно, весьма продуктивным, но потребовало крайнего напряжения умственных и душевных сил. Пребывание там, на которое Дёблин ссылается в «Посвящении», под конец, вероятно, стало для писателя пыткой. Много лет спустя, оглядываясь назад, он вспоминал о «почти невротическом состоянии», которое заставило его «прервать работу: фантазии были слишком дикими и мозг не отпускал меня на свободу» («Дневник 1952–1953 годов», SLW 349). А в период работы над романом, вскоре после возвращения к семье, Дёблин ссылался на свое крайне неустойчивое душевное состояние в письме Густаву Клингельхёферу[152]от 30 сентября 1922 года (Письма II 35):

я уже тогда заболел; мне пришлось из комнаты, которую я снял, чтобы поработать в одиночестве, вернуться в Берлин, где я до сих пор болею и веду растительный образ жизни. Эффект каторжной тюрьмы без самой тюрьмы: нескончаемый нервно-психический коллапс; я все еще не встал на ноги.[153]

Очевидно, прошло некоторое время, прежде чем Дёблин сумел совладать с собой и возобновил работу над романом. Весной 1923 года он написал последнюю книгу «Гор морей и гигантов»: «Я испытал счастливое чувство, когда — в мае 1923-го — осознал наконец судьбу Венаски» (ЗГМГ 48). В августе он полностью завершил свою «,песнь“ великой природе»[154](Письма I 123).

Но еще до окончания работы над романом Дёблин познакомил публику с некоторыми его эпизодами: было девять предварительных публикаций и несколько публичных чтений. В конце февраля 1923 года актриса Тилла Дурье в берлинском Салоне Кассирера[155]читала «фрагмент» незавершенного «романа о будущем»; как отмечал в репортаже об этом вечере Рудольф Кайзер, она оказалась «очень хорошим интерпретатором, четко передающим музыку языка и образов»[156]. Дёблин, однако, «испугался», когда слушал чтение своего текста: «…для меня это было ужасно, мучительно, сердце мое разрывалось; пришлось постепенно к этому привыкать» («Впечатления автора о своей премьере», SLW 46). В середине января 1924 года Дёблин сам выступил в книжном магазине «Шпэтшен» с публичным чтением отрывков из произведения, которое вот-вот должно было выйти в свет; читал он «медленно, ясно выговаривая слова», как сказано в статье, подписанной инициалами Г. Ф. и опубликованной в «Фоссише цайтунг» от 17 января 1924 года. Далее там говорится: «На вечере подкупала простота, с какой автор изложил в немногих словах итоги работы своей фанатичной мысли, результаты сказочной концентрации неутомимого духа. Уже это устное вступление позволяет понять, каким образом он справляется с огромной массой материала»[157].

Книга вышла в начале 1924 года: скромная по цвету обложка была оформлена Марией Андлер-Ютц[158]; абстрактный пейзаж напоминал «призматический стиль» Лионеля Фейнингера[159]. Книга допечатывалась еще восемь раз, общий тираж достиг 9000 экземпляров, роман (как отмечал в 1932 году сам Дёблин) «с прекрасным эпическим спокойствием и невозмутимостью» находил путь к читателю; к началу тридцатых годов «весь тираж разошелся» (Послесловие к «Гигантам», SLW 212, 214). Для того, может быть, чтобы облегчить читателям доступ к громоздкому произведению, Дёблин в июне 1924-го опубликовал эссе, где рассказал об истории создания романа и объяснил свои намерения. Однако это эссе, «Заметки к „Горам морям и гигантам"», является еще и попыткой сформулировать — для самого себя — свою мировоззренческую и художественную позицию. Автор признается, что, хотя вообще любит «краткость, предметность», на сей раз он «не мог противостоять импульсам чисто языкового свойства» и в некоторых фрагментах приблизился к лирическому способу письма (48). Эти слова относятся в первую очередь к поэтическим описаниям природы и различных ландшафтов: вспомним, к примеру, главку «Земной шар»[160](407) или патетичные, отчасти написанные ритмической прозой прославления моря.