Опираясь на испытанную команду и постоянную помощь своего берлинского связного Каспарова, Ленин начал доводить свою военную программу до сведения общественности и при этом не стеснял себя сколько-нибудь заметными политическими ограничениями. Эстонскому социалисту и бывшему большевику (1905–1906) Александру Кескюле[1750], о котором в эмигрантских кругах знали, что он состоит в близких, чуть ли не доверительных отношениях с германским посольством в Берне, он во время их первой и последней личной встречи в конце сентября — начале октября 1914 г.[1751] заявил: «Немцы смогут получить от меня Ригу, немцы смогут получить Тифлис». После вопроса эстонца, готов ли он уступить немцам Ингерманландию, Ленин осведомился, имеет ли он в виду «область к северу и западу от Петербурга». Ответ Кескюлы, что Петербург — тоже Ингерманландия (как и вся губерния), заставил Ленина сменить тему. В дальнейшем он использовал в качестве связного с Кескюлой молодого большевика-эмигранта из Баку Артура Зифельдта. Зифельдт, кстати, помогал Кескюле передавать русским революционерам-коллаборационистам, в том числе, очевидно, и Ленину, небольшие суммы от германского посольства под видом субсидий для финансирования письменных работ, докладов и публикаций. Как соратник-большевик, привлекавшийся Лениным и для секретных поручений (весной 1917 г. Зифельдт последовал за ним в Россию и на строго конспиративном VI съезде партии в середине августа в Петрограде представлял большевистскую группу Одессы), он, вероятно, имел от Ленина задание влиять на Кескюлу. Глава небольшой радикальной группировки в русской социал-демократии настолько впечатлил эстонца в качестве возможного будущего правителя российского государства, что тот — не ведая об уже существующих связях Ленина с немецкими военными — считал его единственным среди эмигрантов подходящим кандидатом для разжигания революции в центре России, пока немцы будут громить русские армии и занимать окраины империи. В последующие годы Кескюла не уставал напоминать барону Ромбергу и его берлинскому начальству о значении этого человека для их планов и настаивать, чтобы они непременно задействовали Ленина в России в своих целях[1752], пока в начале 1917 г., разочаровавшись в сотрудничестве с немцами, не отдалился от обоих и не вступил в контакт с российским послом в Стокгольме.

«В октябре 1914 г.»[1753] Ленин приступил к поэтапному обнародованию внутрипартийной военной программы, намеченной в его тезисах от 6–7 сентября. В статье «Война и российская социал-демократия» он еще избегал открытого призыва к гражданской войне в России, однако винил в развязывании войны «династические интересы наиболее отсталых, восточноевропейских монархий», т. е. в первую очередь российской. Теперь он также публично высказал мнение, что для всех народов России «наименьшим злом было бы поражение царской монархии, самого реакционного и варварского правительства, угнетающего наибольшее количество наций и наибольшую массу населения Европы и Азии». Задачами российской социал-демократии он назвал «три основные условия последовательного демократического преобразования: демократическую республику (при полном равноправии и самоопределении всех наций), конфискацию помещичьих земель и 8-часовой рабочий день». Это, по его словам, требовало «создания нелегальных форм агитации и организации».

Читая доклад «Пролетариат и война»[1754] (Лозанна, 14 октября 1914 г.), Ленин провокационно выступил перед социал-демократической публикой сторонником российского поражения и застрельщиком гражданской войны в России, желая через два дня после нашумевшего доклада Плеханова, высказавшегося в пользу защиты отечества, пошатнуть позиции меньшевиков. Аудитория пришла в смятение, когда оратор, отрицая, что Россия ведет национальную войну, заявил: «Перед нами война — империалистическая, и задача социалистов — превращать войну „национальную“ в гражданскую. Эту империалистическую войну мы все ждали, к ней мы готовились. А раз так, то совсем не важно, кто напал; подготовлялись к войне все, а напал тот, кто в данную минуту считал это более выгодным». Он решительно вычеркнул слово «отечество» из лексикона социалистов, напомнив, что со времен появления «Коммунистического манифеста» у пролетариата нет отечества. Здесь, как и в других выступлениях, Ленин привел в подкрепление своих доводов решения Штутгартского, Копенгагенского и Базельского конгрессов II Интернационала, которые, по его словам, четко указали «способы борьбы социалистов с тенденциями, тянущими к войне, и их обязанности по отношению к уже разразившейся войне». «Эти обязанности, — добавил он, — определяются примерами русской революции и Парижской Коммуной… Парижская Коммуна — это гражданская война. В какой форме, когда и где — это вопрос другой, но направление нашей работы определено ясно».

«В начале осени 1914 г.»[1755] он также стал срывать идеологические покровы со своей мнимой борьбы за самоопределение угнетенных народов Российской империи и открыто пропагандировать уступку ее национальных окраин центральным державам. Впервые он сделал это в женевском «Народном доме», во время организованного большевистской секцией эмигрантской колонии Женевы собрания под председательством его женевского товарища Карпинского, на котором он выступил с докладом против позиции женевских социал-демократов, оборонцев, симпатизировавших Антанте. Тут он снова сослался на Штутгартский, Копенгагенский и Базельский конгрессы, утверждая, что теперь они «забыты», а их решения превращены в никчемные «клочки бумаги». Говоря об этом, он уравнял «социал-шовинистское» поведение своих слушателей — русских социал-демократов — с поведением германского рейхсканцлера в вопросе бельгийского нейтралитета. Слушатели поняли, что он таким сравнением хочет «подлить масла в огонь» конфликта лояльности у социал-демократов, и возмутились. Но Ленин не перестал их провоцировать. «Поражение русских войск, — заявил он, — будет [!] наименьшим злом. (Недовольство среди публики.) Было бы очень хорошо для нас, если бы немцы взяли Варшаву и Тифлис». Присутствующие, в том числе и кое-кто из местных большевиков (между Карпинским и Лениным дошло до открытого спора), пришли в негодование. Разгневанный старый социал-демократ ринулся на трибуну опровергать Ленина: «Он защищал от Ленина Варшаву и Тифлис. Ленин лукаво улыбался»[1756].