Фёдор отмахнулся, ничуть не виня друга своего. Слабый рассеянный взор опричника опустился на мелкие строки. Сперва опричник просто не мог уловить никакого смысла, буквы шли вразнобой, каждая своим ходом. Насилу Басманов взял себя в руки, и уж тогда явилось ему доброе откровение.

* * *

– Угощай, да не сим пойлом. Доставай водку с погребов, да поживее! – повелел Генрих, перекрикивая пьяный гомон.

Алёна кивнула, насилу различив наказ немца. Девушка послала в погреб крестьян, а сама обходила гостей. Меж тем Фёдор стоял на столе да играл на флейте, а Шура, черномазый цыган на побегушках, подыгрывал ему на балалайке. Музыка резво лилась да задористо. Фёдор то и дело менял лад да отбивал ногою новый. Шура едва поспевал за Басмановым, а тот знай себе складывал песнь едва ль не на ходу.

Меж тем Алёна наклонилась, наливая мужику. Гость сидел в отдалении и всё поглядывал на разгорячённую толпу, на зачинщика пляса, и всяко его занимало резвое веселие, да сам гость хмур был, нелюдим. Когда девушка хотела было подлить мёда в чашу его, мужик жестом просил не делать того.

– Боярин угощает, – молвила Алёна и вновь попыталась угостить гостя, да тот был непреклонен.

– Право, доченька, мне сполна уж! – настоял на своём мужик.

– Как пожелаешь, отец! – ответила Алёна коротким кивком.

Кузьма ответил слабой улыбкой, не желая привлечь большего внимания. Одет мужик был не лучше и не хуже обычного крестьянина али ремесленника. Лица его никто не приметил – много люду нынче собралось, под самый-то вечер. Не было никакой охоты охмелеть ныне, в отличие от праздных гуляк, которые пропивали свои гроши у немца, чем кабак его и славился. Опричники же не пугали пьяниц – али зарубят разбойники – так и на улице, и в доме родном, в постели равно всё зарубят! Что же ныне, и по кабакам не ходить?

Притом зачастую слуги государевы ежели и захаживали сюда, так уж опосля дела, и нраву были большею частью незлого. Право, случалась и резня, и молва об том ходила, да во всей Москве нынче нельзя было уж сыскать ни водки, ни мёду. Сей же вечер был истинным раздолием, и народ быстро прибывал и прибывал. Не ведали пьяницы, в честь какой радости ныне боярин расщедрился на водку, да всяко испить можно было за здравие царя, за слуг его, за хозяина и хозяйку.

Фёдора и угостить пытались, принявши его за певца-бродяжку. Генрих заверил сердобольных гостей, что этот-то бродяжка ни в чём не нуждается и кормится с руки особо щедрой. Басманов был истинно вне себя от радости. Он разыграл уж все песни, кои знал наизусть, да по несколько раз, и вместе с пьяною толпой славили они царя-батюшку, славили землю родную, целовались, плясали, и вновь выпивали за здравие царя, и вновь, и вновь.

Двери и окна пришлось отворить настежь, чтобы пустить хоть сколько свежего воздуха – не было никакой мочи терпеть духоту. Под самую ночь кабак не вмещал под своими сводами всех гуляющих – многие из них пили на улице. Разгорячённые выпивкой, не чуяли они мороза. Лишь к полуночи, когда серебряный диск засиял в далёком и холодном зимнем небе, гульба принялась стихать.

Фёдор чувствовал, как приятная усталость накрывает его тяжёлым одеялом. Он уже валился с ног, когда они поднялись наверх по скрипучей лестнице. Для Фёдора были приготовлены покои. Басманов рухнул на кровать не раздеваясь. Широкая улыбка не сходила с его лица, пущай уже и начинало сводить скулы. Он не мог унять той светлой, неистовой радости, которая до сих пор с невероятной силой билась в его сердце.

Генрих потрепал Фёдора за плечо, прежде чем уж распрощаться.

– Получается, летом папашей станешь? – усмехнулся немец.

Фёдор улыбнулся ещё шире, согласно и радостно кивая.

– От же… – не веря услышанному, молвил Басманов.

Глаза Фёдора уже слипались от усталости. К слову, и Генриха тоже клонило в сон. Штаден покинул своего друга да спустился по лестнице вниз. Остановившись за несколько шагов, немец молча глядел, как Алёна выметает всякий сор да битую посуду – нерадивые гости уж сполна отплатили за щедрость! Работы хватало на Алёну, на пьянчужку Шуру, который и впрямь превозмогающе оставался на ногах, да ещё прочим крестьянам при сим заведении.

Когда девушка оттирала со стола пролитый мёд, так замерла, почувствовав крепкое объятие со спины. Алёна обернулась через плечо, поглядывая полуприкрытыми очами на опричника. Прочие крестьяне и бровью не повели – ведомо всем было о сей связи, что люба хозяину Алёнка. Отринув всякое любопытство, крестьяне продолжали приводить кабак в порядок. Немец уткнулся в её плечо. Нежною кожей она чувствовала его тёплое дыхание. Штаден провёл рукой по талии девушки, по её животу.

– Нет, – коротко мотнула она головой, угадывая мысли опричника.

– Ежели чего – не молчи, – произнёс Штаден над ухом девицы. – Пойдём, уж какой час?

Глава 9

Фёдор утолял жажду крупными глотками. Похмелье едва-едва клонило обратно в сон, но вскоре и эти незримые путы пали. Он отстранился от большой медной кружки, поставив её на пол, да утёр свои губы. Басманов поднялся с кровати, ступая на деревянный пол. Доски малость поскрипывали под его ногой. Фёдор, уперевшись руками о подоконник, выглянул на улицу.

Мягкое утро занималось за окном. Серое небо светлело. Холодный воздух обдавал всё его тело, наполняя ядрёной свежестью. Внизу пустовала цепь, на которой когда-то сидел лютый псина. Алёна стояла через улицу, держа корзину, накрытую платком. Она вела тихий разговор со сгорбленною женщиной и, верно, даже забыла о своих обязанностях, внимая наставлениям старшей.

Порыв ветра принёс большей бодрости Басманову. Каждый вдох давался вольнее. Очи его прикрылись от сих ощущений, а по коже прошлись мурашки. Окончательно согнав с себя сон, Фёдор оделся и вышел из покоев. Не успел он спуститься, как его вышла встречать сторожевая псина.

Пущай вид у зверюги был жуткий, да сам пёс давно запомнил Фёдора. Собака потыкалась мордой, исполосованной шрамами, в руки Басманова, покуда Генрих вышел навстречу. Коротко присвистнув, немец отозвал пса к себе, и тот покорно занял место у ноги хозяина.

– Как спалось, папаша? – спросил Штаден.

С этими словами Генрих дал знак Шуре-цыгану, чтобы нёс горячее, пока Фёдор подошёл к столу. Басманов рухнул на скамью подле стены да откинул голову назад. Лик его, лишённый всякой тревоги, всяких невзгод, сиял тихой радостью. Он едва заметно мотнул головою, переведя взгляд на Генриха.

– Самому не верится… – протянул Фёдор, и уста