– Ты жульничаешь. Вот, у меня свидетель есть, – заявил он, указывая на Олега.

– А кто меня свинчаткой бил? Тоже мне маркиз Лондондерри[82]выискался, правила ему подавай! – напомнил я. – А кто меня заказал? Награду сулил? Это по правилам, да? Я тебя в последний раз предупреждаю, Конкэннон, оставь меня в покое.

– Жульничаешь, сосунок, – буркнул он и с напряженным смешком добавил: – Раз согрешил, так покайся.

– Если не оставишь нас в покое, то мне придется каяться в большем грехе.

– Знаешь, малыш, мне было приятнее думать, что тебя убили, – хохотнул он, прикрыв окровавленный глаз. – Говинда, пристрели его. Пусти ему пулю в голову.

Говинда шевельнулся, но Олег полоснул его ножом по лицу и отобрал пистолет. Индиец заорал от боли и отчаяния – личико-то подпортили, карьера болливудской звезды накрылась. Олег для верности пристукнул его рукоятью пистолета. Говинда мешком повалился на пол.

Афганец не выпускал из рук веера раскрытых карт. Я сжимал нож. Олег наставил на афганца пистолет и улыбнулся:

– Уноси ноги, приятель. Твоя карта бита.

Афганец выронил карты и бросился прочь.

– Ты мне ключицу вывихнул, сволочь, – пробормотал Конкэннон, свесив голову. – Твое счастье, что рука не поднимается, а то я б тебя одним ударом вырубил, ты же знаешь.

– Оставь меня в покое!

– Ах, милая, милая Лиза, – вздохнул он.

Я снова его ударил. Он завалился на спину, безвольно вытянув руки.

«Что теперь делать? – подумал я. – Убить? Нет, убить я его не смогу. Вот если он меня захочет убить, тогда…»

Конкэннон, с вывихнутой ключицей и оцарапанным глазом, валялся на полу, не пытаясь подняться. Рот у него не закрывался – ирландец говорил не переставая и смеялся над шуточками, понятными ему одному.

Олегу это не понравилось. Он хотел заткнуть Конкэннону рот кляпом, но я не разрешил, заметив, что если ирландец задохнется, то это здорово подпортит Олегу карму.

Тогда Олег ему вмазал – от души. Конкэннон вырубился. Мы поручили его заботам Говинды, которого я предупредил, что если он еще раз появится в южном Бомбее, то царапиной на щеке не отделается.

– А пистолетик твой я заберу, – заявил Олег. – Пригодится еще. Захочешь вернуть – пристрелю.

Мы подбежали к мотоциклу, и я остановился поблагодарить своего нового приятеля.

– Вот тебе шесть тысяч, – сказал я, – а завтра получишь остальное. С премиальными. Я к пяти в «Леопольд» подойду. И вообще я твой должник.

– Хорошо, что он трезвый был. С пьяным ирландцем я б связываться не стал, – вздохнул Олег, оглядываясь.

– Я с ним ни в каком виде связываться не желаю. Спасибо тебе.

– Это тебе спасибо, – улыбнулся он.

– Слушай, что ты все время улыбаешься?

– Это я от счастья. Я вообще человек счастливый, судьба у меня такая. Мне даже в печали хорошо. Ну что, попробуем вдвоем рассказ написать?

– Ты и правда писатель?

– Ну да.

– Фразочки у тебя хлесткие.

– Какие фразочки?

– Ну, когда ты афганцу сказал, что его карта бита. И Говинде про пистолет…

– А, так это цитаты из фильмов, – отмахнулся он. – Ты русских фильмов не видел? Тебе понравится, там много отличного материала.

В Колабе мы с Олегом пожали друг другу руки и расстались у входа в какую-то туристскую гостиницу.

В гордыне кроется тщеславие. Олег, спасший мне жизнь, остался на обочине; я сказал себе, что мне никто не нужен, хотя на самом деле я с ним расстался именно потому, что мне понравился этот улыбчивый парень, и я знал, что Карле он тоже понравится. Стыдно признать, но я оставил его из ревности.

Мне надо было встретиться с Абдуллой, узнать, что у него за дела с Конкэнноном. Я съездил на Нул-базар, в мечеть Набила и во все остальные места, где обычно появлялся Абдулла. Злость не отпускала. Разбитые в кровь кулаки саднили. О вежливости я забыл.

– Где Абдулла? – спрашивал я снова и снова под рев мотоцикла.

Парни, закаленные в уличных боях, требовали к себе элементарного уважения, и мои наглые вопросы встречали ответной грубостью:

– Иди к черту, Лин! Может, тебе еще и пистолет показать, вдруг Абдулла в стволе спрятался?

– Да пошел ты! Я тебя спрашиваю, где Абдулла.

Друга я отыскал в шатре, среди суфийских певцов, исполнявших манкабат – песнопение в честь святого имама Али, которое занимало несколько часов. Исполнители передавали по кругу чиллум. Заметив меня, Абдулла встал и направился ко мне. На усыпанной гравием парковке мы встали у деревьев ограды.

– Салям алейкум, – сказал Абдулла, целуя меня в щеку.

– Ва алейкум салям. Что происходит? Ты что, с Конкэнноном на убийство ходил? И стрелял в ирландца, чтобы он никому не разболтал?

– Пойдем… – Абдулла хмуро потянул меня за руку.

Мы отошли к магнолии, что качала ветвями под легким ветерком, и уселись на валуны, служившие барьером для автомобилей. Из шатра раздавались суфийские напевы. На дереве хрипло закаркала ворона. Шатер украшали гирлянды фонариков – если муниципалитет давал разрешение, такие шатры стихийно возникали по вечерам, а с рассветом исчезали. Покой фестиваля духовных песнопений боялись нарушать даже самые отчаянные бандиты – поговаривали, что это навлечет проклятье на семь поколений родных и близких. Случается, что нас оберегают потомки, еще не рожденные на свет.

– Санджай лично, не от имени Компании, велел мне взять заказ со стороны, – начал Абдулла. – По-моему, у него были какие-то политические мотивы. В общем, он приказал мне убить одного бизнесмена.

Он умолк. Я не торопил его – день и без того выдался утомительный.

– Ирландец всем свои услуги предлагал, вот Санджай его и нанял, а меня отправил присматривать, чтобы все прошло как полагается.

Он снова помолчал.

– Только все вышло иначе, – вздохнул я.

– Да, в доме оказались жена и дочь. Они нас видели, могли опознать, но у меня рука не поднималась их убить.

– Ну да.

– Их убил Конкэннон. Я его не остановил, навлек на себя проклятие.

Абдулла, неуязвимый, несгибаемый Абдулла исчезал на глазах, как иногда исчезает любовь, высыпаясь песком из горсти.