Я, признаюсь, не в состоянии точно определить жанр, в котором снята лента. Обычно наш кинематограф страдает некоей тягучестью и обилием мотивировок. Мы всегда подробно и порою нудно желаем все объяснить: что, откуда, зачем, почему, по какой причине? И зачастую тонем в подробностях, не имеющих значения, в мелочах, которые не стоят внимания. Это многолетняя беда нашего киноискусства. В этой ленте я решил плюнуть на бытовые аргументы, на обоснование непринципиальных поступков. Для меня стала главным верность крупной правде, духу времени, что и диктует действия персонажей. Главным стало следование логике характеров наших героинь. Эксцентричность сценария заключалась еще в применении мотивировок, бывших на грани вероятного. Например, возможно ли, чтобы выигрыш в рулетку выпал подряд четыре раза на один и тот же номер? Теоретически возможно. Или способен ли автомобиль плавать под водой с пассажирами внутри, как подводная лодка? Теоретически способен. Этого нам, соавторам сценария, казалось достаточно, чтобы выстраивать сюжетные ходы. Да, мы знали — подобное построение фабулы на грани реального, на границе возможного. Но нас это не смущало. Мы видели в этом прелесть и иронию.

Кроме того, хотелось смешать воедино все то, чем богата жизнь. А именно — смешное, нелепое, грязное, гиньольное, благородное, жалкое, беспардонное, печальное — все это вплести в ткань картины. Сделать фильм якобы разнузданным, ни в коем случае не приглаженным, не хрестоматийным. Наоборот, эксцентрика, озорство, легкое хулиганство должны были, по моему намерению, пронизывать ленту. Мешанине жанров должны были способствовать также и удалые немыслимые трюки. Не могу не рассказать о нашем умопомрачительном бесшабашном каскадере Сергее Воробьеве. Лихой выдумщик трюков и бесстрашный их исполнитель, Воробей, как ласково звали его в группе, гонял допотопный, еще довоенный ЗИС со страшной скоростью, плавал на нем по Москве-реке, топил его, мчался на этом раритете по рельсам в тоннеле метро. Именно он летал во Дворце культуры в образе человека-жука, круша все вокруг себя. К несчастью, во время съемок этого номера оборвалась страховка, и Сережа упал с большой высоты в проход между креслами. Если бы он свалился на ряды кресел, то… Лучше об этом не думать. Хочу привести его первые слова после падения:

— Не доснимайте эпизод без меня. Я через пару недель выйду из больницы и доделаю все сам.

Так и случилось. Еле залечив раны, он уже вернулся на съемочную площадку и летал в образе жука, завершая свои разбойные разрушения Дворца культуры. Энтузиаст, фанатик, смельчак и добрейшей души человек. Я всегда смотрю на него влюбленными глазами…

Жанровую особенность нашей картине придавала и музыка. Андрей Петров находится в замечательной творческой форме. Он сочинил семь песен, нежных и заводных, традиционных и современных, иронических и грустных. Верный своему мелодическому призванию, композитор был, как всегда, на высоте.

Юрий Ряшенцев, известный поэт, пишущий для театра и кино, сочинил для «Кляч» три песни: потешный «Гимн трубопрокатчиков», печальную, в народном стиле «Песню солдатской матери» и разухабистый шлягер «Ах, твой мобильный, твой дебильный телефон».

Три стихотворения, ставшие песнями, написаны мной. На этот раз я не обманывал своего друга-композитора и выдавал ему тексты под своим именем. Это «Мчатся годы — непогоды», вещь, написанная в духе русской песни, романс генерала «Последняя любовь» и озорная песня, которую героини поют на суде.

Но главной песней фильма я считаю «Назначь мне свиданье на этом свете…». Стихотворный шедевр Марии Петровых, одной из лучших, с моей точки зрения, поэтесс века, к сожалению, недооцененной, подвигнул композитора на создание музыкального шедевра. Актрисы спели этот номер с полной отдачей, с вдохновением и трепетом. Родилась песня, которая будет жить много лет, независимо от фильма, сама по себе…

Пожалуй, ни в одной своей постановке я не испытывал такого чувства внутренней свободы, раскованности. И мозги работали на удивление плодотворно. Все без исключения исполнители были моими единомышленниками, мы понимали друг друга с полуслова. Картина снималась в сжатые сроки, мы одолели ее за два с небольшим месяца. Во время съемок я вспоминал, как называли литературу немецкого романтизма: Sturm und drang — буря и натиск. Группа, собранная, как пружина, работала стремительно, слаженно, с энтузиазмом. Все были одержимы одним — сделать отличную картину. Должен сказать, что немалая заслуга в таких увлеченных съемках принадлежит исполнительному продюсеру Леониду Бицу. Раньше его должность называлась директор картины. Творческий, рисковый, активный, мгновенно соображающий, киношник до мозга костей, никогда не унывающий, Леонид был, конечно, мотором, двигателем съемочной группы. Для него всегда существует один закон — съемка должна состояться во что бы то ни стало. Слово «нет» в его словарном арсенале отсутствует. При этом он прекрасно знает все кинематографические специальности, а также — легок, обаятелен, наделен чувством юмора. Одним словом, Организатор с большой буквы. Ему удавалось достичь невозможного: добыть войска, получить разрешение на съемки проезда ЗИСа в тоннеле метро, он смог уговорить владельца «Мерседеса-600» наполнить его нечистотами и еще многое другое. Напоминаю, денег у него было ничтожно мало, так что добивался он всего отнюдь не благодаря толстому кошельку.

Когда картина снимается, а в особенности когда складывается (т. е. монтируется), очень трудно найти критерий оценки отснятого материала. Определить качество отдельного эпизода или как сыграла актриса в данной сцене относительно несложно, но когда надо понять фильм в целом, его развитие, движение сюжета, осмыслить длинноты или, наоборот, скороговорки — это ох как непросто. Слишком много раз все видено, и, как у нас говорят, глаз уже «замылен». И окружающие тебя сотрудники тоже очень «несвежи».

Здесь очень важно, чтобы тебе самому нравилось, как получилось. И только две картины, сколько бы я их ни смотрел в монтажном периоде, всегда доставляли мне удовольствие: «Берегись автомобиля» и «Ирония судьбы». Кадры всех остальных лент никогда не вызывали у меня однозначной положительной реакции. А вот «Старые клячи» на каждом рабочем просмотре вызывали у меня радостные эмоции. Я не мог не считаться с этим фактором, так как прихожу в просмотровый зал с чувством враждебности к тому, что я снял. Ибо нарциссизм — самое страшное, что может быть в оценке собственного труда. И вообще, чувство, что ты смотришь картину, снятую твоим злейшим врагом, очень плодотворно — оно помогает безжалостному выбрасыванию реплик, сцен, эпизодов. Конечно, важно не выплеснуть ребенка. Но именно в соблюдении пропорций «любви и ненависти» — главное свойство режиссера, складывающего ленту.

Признаюсь, «ненависти» к «Клячам» не хватало. Нет, умиления тоже не было, но чувство, что картина получилась необычная, с блестящими актерскими работами, прекрасными песнями, неожиданными сюжетными завихрениями, не оставляло.