развлекать, отвлекать. Но мне все же горестно… — какие «случайные» твои письма! _Т_е_б_я_ нет в них. И что я замечаю: как только я пишу тебе чаще, полней, нежней (когда ошибся, думая, что здоров!)… — в тебе обратное: письма реже, наспех, сугубо безразличны, деловиты, хладны. А я еще так хотел особенно написать тебе, о русской женщине… так вдруг загорелся… — и воли нехватило, опять это переполнение кислотностью, тошноты… — при осторожной диете! Днями я лежу, будто всеми забытый. Бывает это, — боятся потревожить, и я один. Вчера заглянула Юля, поласкала, пожалела… — «святой мой, Ваничка-дя-дичка наш!» А я заплакал. И она плакала надо мной. Был пролетцем Ивик, к отцу поехал496, в Виши, а невеста пока осталась у родителей, на севере. Была у меня вчера. Когда повенчаются — не знаю497. Был вчера Серов, исследовал «напрощуп» — «ни-чего, решительно! все — нервы!!» А у меня полон-то рот вязкой слюны, и — тошно. Я опять очень похудел, вдруг как-то… и сегодня едва-едва прошелся за молоком, — 8 мин. пути! — ноги подкашивались. Но спал лучше. Нет, отвращения к жирному нет, но я не ем, из-за диеты. До сахара почти жаден, аппетит плохой, утром только ем, — а то и не глядел бы. — Напечатанный в «Парижском вестнике» «Чертов балаган», как говорят, производит «впечатление потрясающее». Снова по мою душу, от берлинской газеты. Ее тираж в занятых областях России — больше 200 тыс. М. б. дам что-нибудь… — хотел бы отозваться на «Два письма»498, в № 71, от 6.IX, но вряд ли смогу _в_с_е_ сказать. А если так, к чему же писать неполно?! М. б. дам «Смешное дело»499. Нет из Швеции ответа на мои письма в Стокгольм о «Солнце мертвых». Ни — из Голландии. М. б. еще рано, считая с 26 авг. (в Голландию). Это мое — душевное, дать «Солнце мертвых» людям с крепкой шкурой. Юля — вся забота обо мне. Она урывает от деловых часов минуты, чтобы навестить «Дядь-Ваничку нашего». Вчера она предложила мне — 50 тыс. фр. — «лечиться». Я поблагодарил ее, — есть у меня на это. И еще есть, из замороженного гонорара в Швейцарии. Но терять на этом не могу. Я так хочу воздуха! я упустил чудесные дни лета. Все как-то смогли, сумели отдыхать, — я — нет, я никогда не умел отдыхать, я всегда кипел в работе, и… докипелся. Я так слышу _н_а_ш_ воздух, воздух широкой поймы у Оки, под Серпуховом… когда, бывало, сидел на опушке бора. Пойма давно покошена, — теперь отава, изумрудная, быки пасутся. Над Окой — чибисы, на отмелях песчаных стаи куликов, в ольшаннике, у прудков, еще держатся коростели, — «дергачики»… — а воздух..! Дятлы над головой постукивают, лесные кардиналы-зимнички, и такими сладкими пряниками с нагретого солнцем бора! Ах, как хочу я воздуха, родного… наших далей! Не дождаться мне… — не знаю. Я так устал, Оля… так замучен всем, всем… и эти «Два письма» — какие они _н_а_ш_и… женщина русская, девушка русская — в них! Сколько жажды _д_е_л_а, и сколько же полета к — _и_д_е_а_л_у! Я вспомнил, как в 36 году, в Латвии, в Эстонии… — заглядывали в мое сердце… просили указаний, ободренья!!! И я посильно отзывался, весь убитый. Когда-то писал я так полно — русским девушкам, русским юношам… в 28 году, в «Русском колоколе»500. Эти письма переписывались многими. Там я, тоже больной тогда, в болях, — был приступ язвы всю весну 28-го, — это меня тогда замучили в «Возрождении» масоны, _в_ы_ж_и_в_а_л_и_ за мою национальную линию… и через год добились, — я уходил на 5 лет501, после жестокой борьбы, после моего «ультиматума»: _т_а_к_ вести русскую газету _н_е_л_ь_з_я! И вот, болезнь разыгралась — «Богомолье» и «Лето Господне» — исцелили, чтобы в 34 снова заболеть мне. Ныне м. б. — рецидив. Слишком дался мне этот год! Вот пишу тебе, Олюна, и все дрожит во мне. У караимочки заболел желтухой Рустик502 — ему 19 л., думали, не брюшной ли тиф… — теперь лучше, но мои «завтраки» оборвались, и мне приходится самому… изобретать. Я устаю. Я не хочу жить. Я истомился, всячески.
Зачем ты так растрачиваешься? Гости, консервы… гости-поездки… — а спишь на спине, в «норке», — а днями-то носишься, делаешь усилия, ведь почка и днем напрягается, _в_и_с_и_т..? Хорошо, что вес набираешь, а я вот и последнее теряю. Не знаю, как я могу, такой, поехать?! Пока нет ответа. Если я не окрепну, не избавлюсь от болей, — я не поеду. Не могу. Видел тебя, два раза. Будто ты в постели, волосы золотистые, и три ребеночка у тебя, и я спрашиваю: «все твои…? и все — мальчики..?» — «Да, это мои», — говоришь ты, «и все — мальчики». Разные лица. И — не красивые они, а так, миловидные, но какие-то все разные, и не «тонкие» лица. И еще, сегодня… — будто я к тебе приехал, и мне смутительно, _к_а_к_ посмотрит мама, Сережа, ты… — я в белом костюме, и — неряшлив этот костюм… меня смущает… проснулся в смутной тоске… Ах, как я был здоров, силен эти дни прошлого года! Я помню завтрак в чудесном ресторане, на Шан-з’элизэ, 25 сент.! Я тогда _в_е_с_ь_ тебе открылся, так светло, так _в_е_р_н_о! — так чисто-безоглядно, такой счастливый, такой юный душой, такой… в надеждах, в жажде работы, в планах, весь в любви, еще не испытанной до такой силы… и как потом, скоро, поник, завял… _у_ш_и_б_с_я_ сердцем, вернулся в свое одинокое… и в самые трудные дни… День ангела моего Сержика… канун моего Ангела… когда, получил — 8 окт. твое испуганное письмо! Потом — Рождество, не по моей вине — такое… я был уже надорван, я отменил открытку… и я все месяцы потом томился, за тебя и за себя… я терял силы, и вот, разбитость, бунт нервов, их отказ служить верой и правдой. Я не живу, я — до-живаю. Я тебя не виню, ты же больна была, мы так похожи… Олюна… — нет, я спрашиваю себя: «ну, зачем, зачем _в_с_е_ _т_а_к_ случилось?!» Я так рвался к тебе, чтобы увидеть только, в глаза заглянуть, руку твою взять, поцеловать милую ручку твою. Какая досада… плачу я… глупый… пора бы _в_с_е_ отплакать, ан нет… недоплА-кано, недотЕ-рплено. — Сейчас «завтракал», — в 4 ч.! Съел всего тарелку манной каши на молоке половинном, с маслом и сахаром, а через 10 мин. — такая кислота! — обожгло. Дня три тому, эта кислота стравила мне губы — пленочку. Меня раздражает солнце, столько его в комнате большой, такой слепящий блеск. А
